Из золотых полей

Оглавление

Вечен и неколебим,
Осиян нетленной славой
И вовеки нами чтим.

Нэйтен написал, что мельница уже построена. Они с Джимом начали сооружать водяное колесо.

* * *

Чесс приподняла толстый лист на несколько дюймов от земли и, согнувшись в три погибели, осмотрела его нижнюю поверхность. Слава Богу, все в порядке: гусениц нет.

Она ненавидела этих тварей. Они были длиннее, чем ее средний палец, и толще, чем большой. Их тела состояли из члеников, и если гусеница ползла, то казалось, что в середине у нее горб. Но по большей части они неподвижно сидели на нижней поверхности листа, который поедали, такие же ярко-зеленые, как и сам лист. Под каждым члеником у них было по четыре ножки, цепких, как крючки, и надо было одной рукой держать лист, а другой — отдирать их от него. Ножки-крючки упорно цеплялись за добычу, а тут еще липкая табачная смола, действующая, как клей. Но самое противное — это когда наконец отрываешь гусеницу от листа и она обвивается вокруг твоих пальцев или запястья, как будто ты табачный лист и она сейчас вцепится в тебя и начнет тебя обкусывать и есть. Когда держишь эту пакость в руке, становится ясно видно, что у нее есть самые настоящие рога.

Табачная гусеница была жутким, омерзительным чудовищем. Впервые увидев этого огромного зеленого членистого червя, Чесс завизжала.

Отдирая гусениц от табачных листьев, Чесс давила их ногами. Она изо всех сил топала ногой, вне себя от ненависти к отвращения. Иногда она продолжала топать, когда хруст под ее каблуком переходил в хлюпанье.

Сюзан тоже давила гусениц ногами. Остальные применяли другой способ: они брали гусеницу четырьмя пальцами и ногтем большого пальца распарывали ей живот. Получалось быстрее, но Чесс знала: если она дотронется до этого рогатого червяка голой рукой, то завизжит во все горло и уже не сможет остановиться. Ее белые перчатки почернели от смолы, но они все же представляли собой какую-то защиту.

Она приподняла следующий лист. По нему ползла гусеница. От отвращения у Чесс так перехватило горло, что она едва могла дышать. Она схватила зеленого червяка пальцами и отодрала его от листа.

Впереди нее работала Сюзан. Они обрабатывали один ряд растений.

Сюзан осматривала первое растение, Чесс — второе и так далее, Майка обирал гусениц с соседнего ряда табака и уже опережал Чесс и Сюзан на несколько ярдов.

Джош и Элва трудились далеко впереди: они тяпали мотыгами сорняки на обоих рядах растений.

Весь день от зари до зари шесть дней в неделю они четверо проводили на табачном поле. В иные дни Чесс работала мотыгой. Она предпочитала мотыгу гусеницам, но и все остальные — тоже, поэтому каждый чередовал один вид работы с другим. Обирания гусениц не мог избежать никто.

Работе не было конца. К тому времени, когда они кончали пропалывать и обирать последние ряды растений, гусеницы и сорняки вновь появлялись на тех, с которых они начали много дней назад. И так будет продолжаться, пока урожай табака не будет собран, то есть до августа.

А сейчас был только конец мая.

Но зато теперь Чесс вполне уверилась, что она и вправду беременна. Живот у нее был по-прежнему плоским, но груди округлились. Ей нравилось смотреть на них. Раньше они были почти незаметны, не то что у других женщин. Ее талия тоже раздалась, и бедра стали шире. Конечно, возможно, причиной тому были молоко и яйца, но она предпочитала думать, что ее фигура изменилась из-за ребенка, которого она носила.

Ложась спать, она всякий раз клала руки на живот. Ливви сказала, что скоро она почувствует, как малыш бьет ножками. Но она всегда сразу же засыпала и не успевала ничего ощутить.

Как только она почувствует шевеление там, внутри, она напишет Нэйтену и сообщит ему, что у них будет ребенок.

Она была бы счастливейшей женщиной в мире, если бы Бог не создал гусениц, поедающих табак.

* * *

В начале июня Чесс проснулась в середине ночи от движения в животе под ее ладонями.

«Наконец!» — подумала она, ликуя, и улыбнулась в темноте.

«Здравствуй, малыш», — тихо сказала она. Она наслаждалась этим сладостным ощущением более получаса. В женских делах Чесс была несведуща. Она и не подозревала, что у нее начались схватки. Только когда ее тело раскаленным ножом пронзила боль, она поняла, что произошло что-то неладное. Тогда она закричала.

После выкидыша Мэри Ричардсон отнеслась к ней с сочувствием.

— Я знаю, каково это — потерять ребенка, — сказала она. — Поспи, Чесс. Во сне ты сможешь хоть на время забыть о том, что случилось.

Это был единственный раз, когда мисс Мэри выказала своей невестке какое-то родственное чувство, единственный раз, когда она отбросила свою враждебность и не стала нарочно коверкать имя Чесс. Если бы Чесс не окаменела от горя, она бы заметила эту перемену и была бы рада. Но она ничего не замечала, ни на что не реагировала. Между нею и остальным миром непроницаемой стеною встало отчаяние.

Глава 17

Мертворожденного мальчика похоронили на следующий день. Ливви Олдербрук поддерживала Чесс с одной стороны, Мэри Ричардсон — с другой. Джош читал заупокойную молитву.

Чесс не могла смотреть, как хоронят ее ребенка. Она глядела на свои пыльные сапоги. В ее мозгу проносились обрывочные мысли: «Надо не забыть купить шнурки для ботинок… Как сладко пахнет душистый горошек — пожалуй, нарву его и поставлю дома в кувшин… Дедушка, наверное, думает, что я забыла правила хорошего тона: я не писала ему целую вечность… Как сойка хлопает крыльями — будто хочет привлечь к себе всеобщее внимание… Какая жара — я бы продала душу за мороженое из заварного крема, которое подавали на мои дни рождения, когда я была маленькой… Нельзя было доводить эти сапоги до такого ужасного состояния. Надо будет стащить немного мыла для чистки седел и почистить их… Хорошо бы узнать, на какой из своих трав Ливви настаивает воду, которой ополаскивает волосы — от нее так свежо пахнет… Почему все вдруг запели? Никогда не слышала этого гимна…