Из жизни единорогов

Оглавление

— Физиологически — да, — тихо говорю я.

— То есть устройство мозга у вас женское? Меня, как вы понимаете, остальные аспекты мало волнуют.

— Что за женское устройство? — шепотом возмущаюсь я.

— Ну как же, женский мозг устроен совершенно не так, как мужской.

Я начинаю нервно оглядываться и замечаю, что с соседнего столика на нас с интересом смотрят два дайка.

— Вы же знаете, что у женщин левое и правое полушария отстоят несколько дальше друг от друга? Поэтому женщины с одной стороны, гораздо чаще путают право и лево, и вообще чаще страдают топографическим кретинизмом, но с другой стороны, это им позволяет совершать некоторые мыслительные операции независимо друг от друга. Например, это только женщина может заниматься любовью и одновременно думать о том, что потолок, в который она в этот момент смотрит, давно следовало бы побелить…

— Так, док, заткнитесь, и быстро уходим отсюда!

Во дворе я с удивлением замечаю, как он обменивается приветственными кивками с другой парой смолящих у входа дайков.

— Ага, нашел-таки своего человека?

— Да, нашел, все в порядке, — он достает сигаретную пачку, они стреляют у него по сигарете, засовывая заначки за ухо и в карман, и дают ему прикурить от зажигалки.

— Ну, ты заходи, ежели чего!

— Ладно, бывайте, леди!

Мы выходим на шумный проспект.

— Не знал, что у вас здесь есть знакомые…

— Теперь есть. А всего-то вежливо спросил дорогу и объяснил цель визита.

Очень странно… Особенно если объяснение состоялось в тех же категориях, что и мне. И насчет «вежливо спросил» тоже как-то сомнительно…

* * *

В метро, еще на эскалаторе пробормотав «С вашего позволения…», он достает книгу в непрозрачной верхней обложке и основательно утыкается в нее.

— А мне?

Он вздыхает, опять лезет в сумку, и вручает мне газету «Метро», которой мне как раз хватает до нашего пункта назначения. Квартира оказывается недалеко от станции. Ехать хоть и с пересадкой, но зато выходит экономия на наземном транспорте. В самом жилище — натуральный евроремонт, хоть и видно, что основательно давний. Ни разу в жизни не бывал в таких квартирах: все стены ровные и белые. И мне страшно нравится. Еще здесь есть стиральная и даже посудомоечная машинка! Не квартира, а целый дворец, хоть и малометражный!

— Да вы, док, просто буржуй какой-то! — восклицаю я с восторгом.

— Не без этого, — замечает он безрадостным тоном. — Отец успел побыть «новым русским», сумел купить отдельную квартиру сестре.

— А сейчас он чем занимается?

— Я же говорю, был «новым русским», — с ударением на слове «был».

Какое-то время я молча перевариваю информацию.

— Его… застрелили?

— Нет, голову молотком пробили в подъезде, — сообщает он с какой-то странной отстраненностью. — Как бы случайное ограбление. Просто если ты продаешь какую-нибудь вещь чуть выше ее себестоимости, то тем самым ты сбиваешь цены тем, кто хочет продавать ее в несколько раз дороже. А если у тебя еще упрямый характер и жизненные принципы, как у многих бывших советских итээров, то тебя легче убрать, чем торговаться. Такие вот особенности ценообразования в отдельно взятой стране…

— А.. а мама?..

— Мама уехала, — говорит он еще более отчужденным голосом. — И никогда больше не вернется. Потому что не может жить в стране, где твоего любимого человека просто так убивают в своем подъезде, а милиция считает это нормальным и даже не заводит дела.

— А почему же вы остались? Если была возможность уехать?

На этот раз он молчит гораздо дольше, и я решаю уже, что ответа не будет. Но он продолжает:

— Плохой еврей, потому что… Видите, для русского человека жажда саморазрушения — такой же этнический признак, как для еврея — мировая скорбь во взоре. А поскольку мы с сестрой наполовину русские, по отцу, то и выбрали остаться. А потом она не смогла здесь родить, и тоже уехала. Туда, где земля родит медом и молоком. Так что они теперь с мамой там, а я здесь — русской частью своей души, как и ей полагается, вместе со страной предаюсь танатосу… Зато мне досталась «буржуйская», как вы говорите, квартира.

— За которую вы тем не менее платите ренту.

— Да, потому что врачу и русскому филологу сложно найти работу в маленькой стране, где и так переизбыток врачей и филологов.

— Н-да… я своим помогаю только своим отсутствием.

— Ну, отсутствие лишнего рта и лишнего тела на кровных квадратных метрах — тоже существенная помощь. Это я вполне уяснил, пока мы еще все вместе обитали на старой квартире. Сам по большей части жил по разным знакомым, пока учился. Так что не настолько мы с вами классово друг другу чужды, товарищ Сенч. Ладно, хватит о грустном, пойдемте комнату смотреть.

Он открывает дверь, и я чуть не с порога ахаю… Нет-нет, все очень цивильно, чистота-уют, и как по мне, так все даже слишком прилично. Никаких развешанных по стульям свитеров, никаких забытых кружек-тарелок у компьютера, никаких раскиданных по всем плоскостям книжек-тетрадок вперемешку с ручками и карандашами, которых никогда не найти — ничего того, что я привык считать непременными признаками обитаемого пространства. Зато вместо этого есть кое-что другое.

Во-первых, розы. Они, кажется, тут повсюду. Стоят в высоких восточных сосудах или просто в бутылках — почти все очень красиво засушенные; одна, еще свежая, насыщенного красного цвета — в графине на рабочем столе. Во-вторых, веера. Видимо, все-таки японские, а не китайские. Они висят на стенках в полураскрытом виде, пришпиленные булавками к светло-коричневым в разводах обоям. Маленькие, большие и два — просто гигантские. Все — черные, белые или из бамбуковых дощечек, с какими-то иероглифами, ветками сакуры или восточными пейзажами в очень сдержанных скромных тонах, лишь кое-где кровавым пятном мелькнет какой-то отдельный штрих. На стене около стеллажа с книгами над небольшим диванчиком висят изображения парусников — в количестве, достойном любого почитателя Крапивина. Они все почти однотонные, издали напоминают гравюры или сепию, но при близком рассмотрении оказываются репродукциями, вырезанными из какого-то художественного альбома.