Ревизор Империи

Оглавление

117

Эмансипация, подумал Виктор. Желание отомстить за свое униженное, неравное положение. Протест против общественного лицемерия. Для Глафиры это был личный протест. Для Анни… Она же свободна. Или она готова мстить за всех женщин планеты? А что, если проверить?

Он встал, подошел к Анни, и, протянув руку, погладил ее упругие, непослушные локоны. Она не отстранилась и продолжала смотреть на Виктора большими, взволнованными, чуть влажными глазами; ее рот был слегка приоткрыт.

— Откуда ты? — повторила она, и ее левая рука легла Виктору на плечо.

— Из России.

— Твои глаза не обманывают. Разве есть другая Россия, чем эта?

— Наверное, всегда есть, ее просто не замечают…

За огромным зеркальным окном зашумел дождь, и порыв ветра отшатнул занавеску. В комнате стало почти совсем темно.

— Подожди… — Анни подошла к окну и захлопнула форточку.

Она не привыкла жить в гостиницах, подумал Виктор. Женщина в своей квартире в первую очередь думает о том, то зальет подоконник. Здесь — даже не в квартире, а в своем доме. Квартиры тут съемные.

Анни вернулась. Тихо, не торопясь, подошла к Виктору; ее ладонь скользнула по лаку опущенной крышки пианино. Она приближалась совершенно бесшумным шагом, словно Виктор видел замедленную съемку в каком‑то старом фильме; лицо ее наплывало, будто приближаемое трансфокатором, и он вдруг заметил, как дрожат ее ресницы и расширяются ноздри. Обоняние почувствовало знакомую цитрусовую свежесть ее духов. Теперь Анни была уже близко; медленно, словно во сне, она подняла обе руки и положила на плечи Виктора, затем, приподнявшись на цыпочки, она дотянулась до его уха и одними губами прошептала:

— Мы с тобой станцуем удивительный танец… Только не проси, чтобы я в это время пела или что‑то рассказывала, как Шахерезада. Бедная Шахерезада, она не знала, что тысячу и одну ночь можно провести гораздо интереснее…

— …Не убирай руку.

Анни смотрела в потолок; легкий ветерок из приоткрытого окна, пахнущий недавним дождем и распускающейся сиренью, овевал и сушил ее разгоряченное тело.

— Теперь ты понял? — спросила она его. — Мое тело это скрипка, и на нем можно исполнять Страдивари. Ты думаешь, что подарил мне минуты наслаждения? Ты подарил мне свободу. Свободу от этого мира с его поклонами, притворными улыбками и слезами, показным целомудрием и замасленными взглядами. Мне казалось, что я поднялась куда‑то ввысь, и всего этого больше нет. Ничего нет, кроме нас.

— Знаешь, мне тоже показалось, что мы оба далеки от этого мира.

— Это наши миры далеко от нас, и мы не знаем, когда вернемся… Мне надо было прогнать тебя навсегда. Или остаться с тобой навсегда. Сейчас я не могу сделать ни того, ни другого. Ты не влюблен в меня, а я влюбилась в твою песню. Утром ты уйдешь на службу, а что будет потом, не знаю ни я, ни ты.

— Я понимаю. Чтобы разобраться в себе, нужно время.

Анни повернулась к нему боком, и ее плечо фотографическим силуэтом отпечаталось на фоне газовой занавески, подсвеченной лампой уличного фонаря.

— Ничего ты не понял. Пусть все идет, как идет. Судьба все решит сама. Давай, я тебе подушку поправлю.

Она ткнула кулачком в бок пухлой, невесомой подушки, которая подалась под ее рукой, не оказав никакого сопротивления. Виктор машинально поправил кобуру с браунингом, чтобы она не скользнула вниз с кровати по тонкому шелку простыни.

— За него ты волнуешься больше, чем за меня… Он не может выстрелить?

— Нет. Для этого надо передернуть затвор.

— Ничего в этом не смыслю. А без этого он не может так, случайно?

— Так в стволе нет патрона, чем он будет стрелять? А когда передергиваешь, патрон из обоймы идет в ствол.

— А, так вот что ты делал с ним там, в саду? — Анни вдруг рассмеялась. — Прости, я вспомнила, это давно было. В парке молодые офицеры часто забывали на скамейках свои сабли. Ты похож на офицера. Но ты не забудешь своей сабли. Я точно знаю.

— А почему они забывали сабли?

Она снова рассмеялась.

— Вправду не догадываешься? Когда офицер на скамейке с девушкой, сабля ему мешает, и он ее отстегивает. А потом ему не до сабли… А вот нам ничего не мешает.

Она легко соскользнула с блестящих шелков кровати, подошла к двери в гостиную, и, открыв ее, жестом подозвала Виктора к себе.

— Пойдем… Пойдем со мной.

Пианино серело в темноте огромной челюстью открытых клавиш. Анни на миг остановилась перед ним, и Виктор сначала подумал, что она хочет что‑то сыграть; но она тихо опустила крышку, повернулась и села на нее.

— Подойди…

Виктор приблизился: она обвила его как лиана, и впилась в губы.

— Милый, я хочу еще летать…

17. Мертвые не кусаются

В пятом часу утра Виктор покинул гостиницу. Меньше шансов столкнуться на улице с кем‑то знакомым.

Мадам Безносюк уже не спала, и к появлению Виктора в столь ранний час была индифферентна, как лейкоцит к развивающемуся мицелию. Если читатель слышит подобную фразу впервые, он может просто поверить автору на слово. Короче, Виктор у нее условных рефлексов не вызывал.

Зато Виктор, ступив на доски арендованной жилплощади, почувствовал легкое беспокойство. В комнате явно кто‑то побывал. Лебезный столик был переставлен к самому окну, один из ящиков комода чуть выдвинут, а верхняя подушка примята, словно на нее оперлись рукой, заглядывая за комод.

Он подошел к окну и осторожно отодвинул штору. Створки рамы были заперты изнутри на массивные шпингалеты — такие он помнил по Старому Корпусу.