Слепая любовь

Оглавление

1/48
Следующая

ЧАСТЬ I
Злой бог

Мокрые улицы, шум проезжающих машин и скрип тормозов — редкие вечерние звуки и лесной запах прелых осенних листьев, странно переплетающийся с городским запахом гари, редкие прохожие с сумрачными лицами в тоскливом свете вечерних фонарей — все, все говорило о том, что лето прошло. Лето, то самое вожделенное лето, которого так ждешь долгими холодными зимними вечерами, сидя у надоевшего телевизора и в сотый раз повторяя себе: ну вот, скоро уже и Новый год, ведь совсем скоро, а там — Рождество, потом февраль — а он такой короткий, не успеешь оглянуться — и уже весна, ну, не в марте, так в апреле, и все — вот оно, лето, вот оно, счастье... Кому не знакомо это чувство горькой утраты лета! Как трудно привыкать к тому, что его больше нет — почему, ну почему же это проклятое солнце, которое так страстно и жарко любило нас и которому мы отдавались так лениво и беспечно, вдруг стало покидать нас с каждым днем все раньше и раньше, без сожаления уступая свои права этим хмурым и холодным облакам. И вместе с небом тускнеют наши глаза — лето уходит, оставляя чувство незаслуженной обиды и ноющей тоски. Только дождь за окном...

Опять дождь. Дана вспомнила грустную сказку, которую когда-то в детстве рассказывала ей мама. Глупая сказка. Кажется, мама сама ее сочинила — сказку про занавеску, которая подружилась с ветерком, влетевшим в открытое окно. О том, как они играли и дурачились и как хорошо и весело было им вдвоем. Но потом наступила осень, и окно закрыли, а ветерок все бился и бился о стекло, но так и не смог проникнуть к своей милой подружке. И, уже совсем потеряв силы, он заплакал. Все думали, что просто идет дождь, но на самом деле это ветерок плакал о своей потерянной любви.

Потом, чуть повзрослев, Дана сама придумала продолжение этой сказки — о том, как опять наступило лето и ветерок прилетел в открытое окно к своей подружке. Только в этой сказке, которую придумала Дана, лето не кончалось. И она верила в эту сказку до сих пор, несмотря на то что ей было уже почти восемнадцать и за эти восемнадцать она пережила уже смерть матери и брата и, не познав любви, успела познать ненависть, раствориться в ней и слиться с ней, сделав ее смыслом своей жизни, не уступая ни кусочка своей души никаким другим чувствам. Эта ненависть к собственному отцу еще с двенадцати лет стала стержнем ее жизни, превратив постепенно такую застенчивую и неуверенную в себе девочку в маленькую женщину с грустными глазами, не интересующуюся в жизни ничем, кроме уроков. Еще тогда она решила, что придет тот день, когда она в последний раз закроет за собой двери этого дома; закроет, чтобы уйти навсегда, и больше не будет дышать этим воздухом, не услышит больше по утрам, как скрипят полы на кухне, — а ведь когда-то эти звуки и запахи казались ей такими добрыми, такими родными и милыми — звуки и запахи ее дома. Когда это было? Сейчас это был уже не дом — это была тюрьма, камера для двоих, где не было охраны, но куда приходилось возвращаться изо дня в день — пусть как можно позже, но все равно возвращаться. Вначале она считала годы — тогда, в тот день, когда она приняла это решение, их оставалось шесть. Она делила каждый из них на месяцы, месяцы — на недели, недели — на дни, дни — на часы. Каждый час из этих шести лет она проживала во имя этого дня, зная и веря, что он наступит.

За эти шесть лет у нее был лишь один-единственный маленький срыв; в тот день, придя на могилу матери, она застала там плачущего отца, и вдруг внутри у нее что-то оборвалось, и она шагнула к нему, протянула руки и посмотрела в его так быстро постаревшие глаза, полные боли и страха. «Дана, Дана, доченька...» Но в этот момент запах перегара вернул ей силы. «Убийца», — только и сказала она и бросилась бежать, а потом долго-долго плакала, лежа на кровати в своей комнате. Тогда ей было четырнадцать лет. Больше такого никогда не повторялось.

И вот это день настал. И пусть кончалось лето — кто угодно мог жалеть об этом, только не Дана. Потому что она начинала сегодня свою жизнь. Не новую жизнь, а именно свою жизнь, которая может быть грустной или веселой, тяжелой или легкой, а скорее всего — разной, но настоящей, ее жизнью. Та девочка, потерявшая мать и маленького братишку в ужасной автомобильной катастрофе, виновником которой был ее пьяный отец, останется в прошлом. Она была уверена в своих силах, знала, что у нее все получится, что прожила эти шесть лет не зря. Билет на поезд лежал у нее на столе, она сидела перед зеркалом с ножницами в руках, а на полу лежала гора медово-рыжих длинных прядей, в первых лучах утреннего солнца кажущихся золотыми. В тот момент, когда она выходила из ванной — высокая, чуть полноватая жгучая брюнетка с очень короткой модной стрижкой, за окном опять лил дождь; ее отец стоял на коленях перед золотой копной, и в глазах его, как всегда, застыли пьяные слезы. «Дана, что же это! Что же ты так, дочка...» Он наклонил голову, и волосы его слились с мертвыми прядями дочери, полыхнув тем же медовым огнем. Она подошла близко и молча наступила на волосы. Сверху она смотрела на отцовский затылок — в золоте уже проглядывало серебро, некоторые пряди слиплись — как обычно, с утра ему было не до туалетов... Впрочем, как и с вечера.

Дана отвернулась и все так же, не проронив ни слова, стала складывать в дорожную сумку вещи. Пара джинсов и несколько водолазок, скудный набор нижнего белья и косметики, фотографии мамы и брата, две видеокассеты — рождение, крестины, первые шаги маленького Никитки — вот все, что ей было нужно взять с собой. «Дана, дочка, послушай... Ты ведь большая, пойми же! Я люблю тебя... Это была не моя вина! Лучше бы я погиб тогда вместе с ними! Прости, прошу тебя, маленькая моя, доченька, не оставляй, не бросай меня...» Слова шли как бы параллельно, не затрагивая ее сознания. Она ушла, так и не сказав ни слова, бросив ключи на край стола, обернувшись в последний раз и скользнув равнодушным взглядом по комнате — серые стены, красный ковер на стене, еще детский, со сказочными рисунками, плачущий отец и копна рыжих волос на полу... Аккуратно затворив дверь, она оставила все это в своем прошлом.