Владыка вод

Оглавление

В самый разгар этого удовольствия Смел вдруг ойкнул и схватился за челюсть, болезненно сморщившись. «Ты чего?» — спросил Сметлив, прожевывая. «Я щебя жа яжык укущил», — отвечал Смел. Сметлив поглядел на него как на недоумка и коротко поинтересовался: «Чем?» — «Не жнаю», — удивился Смел, глотнул и полез пальцем в рот. Полез, и вдруг выхватил так поспешно, будто наткнулся там на раскаленный уголек. Он растерянно поглядел на товарищей и пробормотал: «У меня, кажетчя, жуб лежет…» Тогда Сметлив взглянул на него пристально и цепко, без тени вчерашней насмешки перевел взгляд на лысину, где в лучах яркого солнца уже совершенно явственно серебрился легкий пух, который можно было бы назвать младенческим, не будь он седым. И Сметлив отрешился, заглянул внутрь себя и не поверил тому, что увидел. Он положил руку на грудь, вздохнул несколько раз — глубоко и чисто, почти без хрипа, и рука опустилась бессильно, а в глазах почему-то затуманилось. Сметлив отвернулся, заморгал, заговорил торопливо-невнятно: «Да чтоб тебя… Это что же?.. Надо ж такому…» А Верен сказал: «Подождите. Рано еще радоваться. Доедаем — и пошли.»

Доедали рассеянно, прислушиваясь к себе: что там, внутри? Но разобрать было трудно, потому что там уже вовсю кипела негаданная, небывалая надежда, что время для них покатилось вспять, что мудрый Управитель послал их не только против течения Паводи, но и против течения жизни. И накатывал тут же волной ледяною страх, что не так это все, что обманом окажется, сгинет за первым же поворотом — и вновь захрипит Сметлив, и у Смела вместо нового зуба прорежет десну догнивающий корень…

Было им всем не до разговоров. Молча собрались, молча пошли. В пути, отчаявшись разобраться в себе, стали пристально, жадно приглядываться друг к другу. И Сметлив указал Верену глазами на Смела, который шел, совсем не опираясь на свою палку, а иногда, забывшись, принимался сбивать ею колючие зеленые головки придорожного дурмана. И Смел, вдруг резко остановившись, изумленно оглядывался на Сметлива: тот легко поспевал за ними, и не только не задыхался, но еще и мычал что-то себе под нос.

Шли долго, присели отдохнуть на зеленой полянке у обочины. Тут Смел опять запустил палец в рот, провел им по деснам — и замер. «Второй полеж», — севшим голосом сообщил он, а в глазах его были ужас и счастье. И Смел вскочил, и завопив, швырнул свою длинную палку в кусты, и пустился в пляс на пыльной дороге, равнодушной к их радости. Верен сидел и смеялся, а Сметлив тоже вскочил, топнул пару раз, но раздумал плясать, и заревел во всю глотку старую рыбацкую песню — ту, что мычал себе под нос по пути на эту полянку:

В Большую Соль, в большую смерть идем,
где вся надежда — пара рук да весла.
И ждет в пучине нас последний дом —
он ждет за годом год, и день за днем, —
и он дождется всех. Но это — после.
А мы выходим в море, каждый раз
на весла ли надеясь, на авось ли, —
но это жизнь. А грянет смертный час —
так это не сейчас и не для нас.
Когда-то — и для нас. Но это — после…

КУКЛЫ ЗЛОГО КОЛДУНА

Крючок никогда не брал с собой на пасеку сетку или дымокур: пчелы не кусали его, а если какая с разлету запутывалась в бороде — осторожно освобождал и пускал с пальца. Ему нравился его бревенчатый домик на отшибе, нравилось выпутывать из бороды пчел, нравилась вся эта тихая деревенская жизнь, тем более беззаботная, что местный лавочник Черпак охотно принимал мед на продажу. Если же иногда и хотелось Крючку наколдовать что-нибудь этакое… то не со зла. Просто, очень уж однообразно текли дни в Хлебах.

Вообще-то колдунов в Поречье не было. Нагаст Первый Основатель давным-давно извел их за смуту и непокорство своим известным указом, в котором велел испытать все черные книги огнем и запретил колдунам держать учеников. Книги постепенно пожгли, ученики остались недоучками и пошли в бродячие фокусники. Так что через поколение про злых колдунов никто уже и не вспоминал. Оставались, правда, норики, но их в счет не брали.

Что же касается Крючка, то он был нездешний. Кто его знает — или натворил что-то где-то, или сцепился с колдуном посильнее, только пришлось ему спасаться бегством, путать следы: в Поречье его привела кривая дорожка скитаний. Здесь беглецу захотелось пожить хоть немного спокойно, и он пошел на поклон к доминату. Нагаст Четвертый Примиритель не устоял перед камнем чистой воды с холодным огнем на гранях и разрешил колдуну поселиться в Хлебах — и не в самой столице, и под рукой, если что. При этом было поставлено строгое условие: не заниматься колдовством самому и не обучать других.

Пасеку Крючок завел в первый же год, когда обнаружил, что мед в Поречье — большая редкость, да и то только дикий. Жил он уединенно, колдовством, как и обещал, не занимался. Однако деревенские мужики разгадали новосела по вечно черной одежде и стали как бы невзначай заводить с ним разговоры о погоде. Сначала Крючок отмалчивался, а потом стал прикидывать малым колдовством, когда ждать дождя или сколько дней осталось до заморозков — решил, что большой беды от этого не будет.

Тогда же получил Крючок и нынешнее свое имя. Мальчишки сложили про него дразнилку:

Колдун колдовал —
сам себе наколдовал:
стал нос крючком,
борода торчком.

Насчет бороды они, конечно, для складности придумали. Крючок был человек хотя и диковатый на вид, но аккуратный. Дразнилка постепенно забылась, а имя осталось: Крючок да Крючок.

На второй год такой приятной жизни пришла весть о кончине Нагаста Четвертого Примирителя, а у колдуна появился друг, сын деревенского гончара, подросток лет шестнадцати, прозванный Свистком за умение ловко лепить из глины свистульки на разные птичьи голоса. Как-то его послали к Крючку за медом, и они подружились. Свисток показывал колдуну новые свистульки и учил подманивать птиц, а Крючок рассказывал ему о таинственных дальних странах.