Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга третья

Оглавление

Щеки дофина пылали, грудь вздымалась, словно весь путь до матушкиных покоев он пробежал, как мальчишка, во весь опор, а в глазах горела откровенная ненависть.

– Я… желаю… поговорить с вами… наедине… ГЕРЦОГИНЯ…, – Шарль еле сдерживался, чтобы не закричать, поэтому почти шептал. – Велите фрейлинам сейчас же уйти! А Танги пускай останется – он всё-равно, что ваша тень!..

Часом раньше

– Итак, Реймс ваш, сир. Позвольте поздравить… выразить надежду на то, что царствование ваше сложится победоносно и счастливо… Что подданные, с тем же ликованием, какое мы видим сейчас, придут на вашу коронацию, и день этот будет прославлен в истории Франции во веки веков…

Голос затих, словно пригашенный отсутствием света. В покоях дофина, более похожих на келью, царил такой же монастырский сумрак. И, если бы Шарль не стоял возле глубокой узкой бойницы окна, свет из которой серым штрихом очертил его контур, Ла Тремуй своего господина даже не заметил бы. Не меняя позы и, словно не слыша, что с ним разговаривают, дофин забормотал голосом глухим и отрешённым, будто бы слабыми рывками вырывающимся из окружающей келейной темноты.

– Вы заметили, Ла Тремуй, сегодня даже нет солнца. Небо закрылось от меня… И этот дом… он такой же старый, как этот город. Здесь темно и пусто. И я тут ни к чему. Солнце там… – он еле кивнул на улицу, тянущуюся под окном. – Смотрите, как к нему тянутся все те, кого вы назвали моими подданными. Я наблюдаю за этим с того момента, как приехал, а конца всё нет… Они душу готовы заложить, лишь бы увидеть её…

Бесшумно ступая, Ла Тремуй подошёл к окну и деликатно вытянул шею из-за плеча дофина.

По узкой улочке как раз бежали две служанки и какой-то степенный тучный горожанин со свёрнутой бумагой в руках. Служанки пронеслись мгновенно, задрав для удобства юбки высоко и неприлично. Горожанин же явно отставал и разрывался между желанием успеть и сохранить степенность, но, судя по его красному от напряжения лицу, желание успеть победило.

– Как бы вы это назвали, Ла Тремуй? – безлико спросил дофин.

Министр пожал плечами.

– Вы знаете, это поклонение всегда вызывало у меня беспокойство, сир. Но это всего лишь чернь…

В этот момент несколько скороходов протащили мимо окна богато украшенные носилки с гербом, и Шарль засмеялся.

Этот смех был хорошо знаком Ла Тремую. Нервный, рывками. За таким обычно следовал срыв, которого министр ждал уже давно. И ожидание его было вознаграждено немедленно.

– Поклонение?! – заорал Шарль. – Я бы назвал это изменой, сударь! По-вашему, куда они все так торопятся МИМО МОИХ ОКОН?! К святыне!!! Успеть припасть к ногам! Получить благословение! А что за бумаги тащат? Это прошения! Как в высшую инстанцию, как будто нет никого главнее!!!

Он рывком отошёл от окна, но через несколько шагов словно наткнулся на невидимую стену, развернулся на каблуках и, наставив палец на Ла Тремуя, злобно зашипел:

– Вы… Вы вечно твердите, что печётесь о МОИХ интересах! Мой интерес сейчас в одном – в преданности! Но это такая редкость, которую вы, кажется, не в состоянии предоставить!

– Я предан вам, сир…

– Враньё!!!

От крика лицо у Шарля налилось кровью. Он поперхнулся, закашлялся, и пока, согнувшись в три погибели, выталкивал из себя этот кашель, Ла Тремуй стоял перед ним, спокойно наблюдая, весь подобравшийся, как змея перед броском. «Спроси меня, – мысленно умолял он. – Сейчас самое время! Спроси…».

Шаг назад

...

«…P. S. А теперь, мой друг, о том, что Вы, наверняка, желали бы знать более всего. Вчера я обмолвилась при её светлости о том, что получила от Вас письмо, где Вы сообщаете, что, якобы, кто-то из дворян её сына получил увечье при строительстве осадных сооружений. Как и ожидалось, она выразила явное беспокойство, хотя и оставалась осторожной. Когда я предложила послать за письмом и уточнить, кто именно получил увечье, ответила: «Нет, не надо», но было видно, что ответ этот дался ей с трудом. Чуть позже мадам пригласила меня на ужин у королевы, несомненно для того, чтобы всё-таки разузнать подробности. Я дождалась прямого вопроса и успокоила её. Но уже нет никаких сомнений в том, что герцогиня беспокоится. Не знаю, насколько всем остальным это бросилось в глаза, но, когда я упомянула о семействе Буасменар, через которых у моего рода родство с родом де Руа, мадам снова проявила интерес, больший, чем можно было ожидать от человека безразличного, и некоторые были заметно удивлены… Боже, как глупа она была – Вам бы понравилось, друг мой – послушна и предсказуема, как марионетка в руках кукольника. Теперь она благоволит ко мне, и можете не сомневаться – после слухов о поломанной карете, которые я распущу, герцогиня обязательно предложит место в королевском кортеже…».

Ла Тремуй с большим удовлетворением сложил полученное письмо и сжег его над свечой, при свете которой его читал. Затем достал другое, прочитанное ранее, и углубился в его изучение.

Первое письмо было от супруги мадам Катрин, второе – от герцога Бургундского. Их Ла Тремуй и получил, и читал с великими предосторожностями. Но, если с первым всё уже было понятно, то со вторым он пока не определился. Или письмо тоже следовало сжечь, или…, или… Или заставить, наконец, выстрелить, подобно бомбарде, дающей сигнал к началу сражения!

Но прежде следовало понять, не полетят ли осколки в самого Ла Тремуя, для чего министр и склонился снова над письмом, взвешивая и, толкуя с разных сторон каждое слово.

Что ж, Филиппа, как и герцогиню, нельзя было упрекнуть в безрассудстве, хотя страсти, владевшие им, были так же сильны, если не сказать больше. Герцогиня страдала всего лишь от любовной горячки, тогда как герцог, теряя город за городом, пребывал в бешенстве по целому ряду причин. Его свадьба снова была отложена, отношения с Бэдфордом, и без того натянутые после Орлеана, обострились, кажется, ещё больше из-за требований Филиппа отдать ему контроль над Парижем, и подозрений регента в том, что недавний союзник близок к измене. Но самое большое бешенство вызывала в герцоге Бургундском медлительность самого Ла Тремуя, от которого давно уже ждали каких-то действий. «…Мне не претит вести мирные переговоры, поскольку их желал ещё мой отец. И то, что вести их следует с его убийцей, не может браться в расчёт никем, поскольку желание моё только о мире… Тем более странно нам понимать и принимать Ваше бездействие, особенно теперь, после предупреждений, которые Вы получили от нас ещё до начала похода вашего дофина, и подтверждения которым, наверняка, продолжаете получать…».