Афганская бессонница

Оглавление

Потом свет померк.

Ночь девятая (восьмой не было)

1. Сны. Палата. Гостиница

Я не скажу вам прямо сейчас, где я этой ночью восстанавливаю последние события. Вы не поверите! Я и сам с трудом в это верю. Тем более что понятия дня и ночи для меня спутались еще больше из-за наркоза.

Я, должно быть, бредил. Бред мой состоял в том, что я лежал на больничной койке, а над моей головой по очереди склонялись разные знакомые лица. Малека я увидеть ожидал, и, возможно, это было на самом деле. Хан-ага тоже мог оказаться здесь — мальчик любил находить меня в самых неожиданных местах. Когда появился Димыч, а затем и Илья, я уже усомнился в реальности своих видений. Увидев лицо Джессики — такое знакомое, родное, с пухлыми губами, веснушками на переносице, ясными зеленовато-голубыми глазами и торчащей во все стороны рыжей шевелюрой, я успокоился. Я бредил!

Еще я, наверное, потерял слух. Разумеется, в голове у меня гудело, но из внешнего мира не доносилось ни звука. Ни разрывов бомб, ни пролетающих над нами вертолетов, ни автоматных очередей. Даже под водой, в мире безмолвия, ты время от времени слышишь шум пузырьков, вырывающихся из клапана акваланга. А здесь — ничего!

Когда я в очередной раз увидел склоненное над собой лицо Малека, в голове у меня прояснилось достаточно, чтобы попытаться ему об этом сказать. Но язык у меня был приклеен к небу, да и губы отказывались разжиматься. Бог с ним, со слухом, может, еще вернется! Малек оттопырил вверх большой палец — все путем! — и исчез.

Теперь я бредил. Иногда ты отключаешься, и времени, когда ты отсутствовал, нет. Как будто кто-то взял магнитную ленту твоего сознания, отрезал петлю и склеил концы. Но бывает, что сознание полностью не засыпает и тащит тебя по своим причудливым маршрутам.

Я поднимался по лестнице Crab House, ресторана на Рыбацкой пристани Сан-Франциско, где минут через пятнадцать убьют мою первую жену Риту и наших малышей Кончиту и Карлито. Зная, что сейчас должно было случиться, я пытался вырваться, но сейчас горячая смола бессознательного держала меня слишком сильно. К счастью, дальше я шел уже по проходу в тюрьме Сантьяго, с проволочной сеткой, натянутой между этажами вверху и внизу. Я отмечал во сне эту деталь, потому что я хотел спрыгнуть вниз, чтобы бежать.

Потом это был кошмар, который преследует меня с самого детства. Это был огромный особняк в старом парке, типа охотничьего дома или даже небольшого замка. Я всегда входил с какого-то бокового входа, через пристройку с крыльцом. Очень часто, поскольку я видел этот сон уже не раз, ужас от того, что должно было произойти, заставлял меня проснуться прямо здесь. Если нет, я вступал, нагибаясь, в узкий подвальный проход. Я редко, всего пару раз за всю жизнь, проходил его целиком. Дальше следовала система винтовых лестниц, ведущих с этажа на этаж все выше, на чердак. Дотуда я дошел лишь однажды за десяток раз, когда меня накрывал этот кошмар. Когда это случилось, меня подбросило на кровати с колотящимся сердцем, так страшно было продолжение. На этом чердаке я повесился. Я даже и в тот раз не видел, как это было, просто узнал наконец, что же там произошло. Я никогда не читал ничего подобного и до сих пор уверен, что эта картина — из моей предыдущей жизни, последняя, которую зафиксировало мое сознание, прежде чем прерваться и с потерей памяти вселиться в новое тело.

Потом я ничего не видел, а еще потом я проснулся. И это было почти нормальное пробуждение. Сознание было при мне: я отметил потрескавшийся потолок над головой, покрашенные голубой масляной краской неровные стены, стул, на котором сидел Хан-ага. Значит, он действительно был здесь, только сейчас он спал.

День еще не закончился, за окном по-прежнему было светло. Только слух ко мне не вернулся — я не слышал ни шума боя, ни еще каких-либо звуков.

Я пошевелился в постели — скрипнули пружины, и Хан-ага открыл глаза. Встретившись с моим взглядом, его темное, как всегда насупленное лицо осветилось улыбкой, и он выбежал в коридор. Хлопнула дверь, и я понял, что со слухом у меня все было нормально. Просто бой кончился.

Мальчик вернулся с Малеком.

— Ну, как дела? — весело спросил тот. — Голова не болит?

Я попытался сесть в постели.

— Ну, голова у меня болит, не переставая, с тех пор, как я простыл, — обстоятельно, как и полагается больному, ответил я. — Но, насколько я помню, я поступил сюда с другим диагнозом.

Малек помог мне опереться спиной о подушку. Потом он протянул руку к тумбочке у моего изголовья, взял что-то с плоского стеклянного блюдечка и поднес к моим глазам. Это был осколок металла, по форме напоминающий скребок каменного века, только маленький, сантиметра три длиной.

— Вот виновник всего! — объявил хирург. — Кость не задета, но осколок перебил артерию. Если бы вас привезли минут на десять позже, мне бы уже было нечего делать.

— Я ваш должник, доктор!

Малек замотал головой.

— Не мой! Крови в первую ночь родственники сдали много, но третьей группы почти не осталось. С вами поделился наш санитар.

Я надеялся, что это был не тот придурок, который показывал мне морг. Хан-ага с робкой улыбкой смотрел на меня. Я подмигнул ему.

— Я вколол вам перед операцией морфий. У меня кетамина почти не осталось, и я берегу его для самых тяжелых случаев, — продолжал Малек. — Как у вас, голова не кружится? Попробуйте выпрямиться! Не вставайте, не вставайте — сидя!

Я оторвался от подушки. Я чувствовал небольшую слабость, но в остальном все было нормально. На мне была какая-то чистая, но слегка обветшавшая белая больничная рубаха. Левый рукав у нее был обрезан из-за нагромождения бинтов на моем плече. Малек вопросительно смотрел на меня.