Грозовой перевал

• Предыдущая
• 36/112
• Следующая

— Она наследница своего брата, не правда ли? — спросил он, немного помолчав.

— Мне не хотелось бы думать, что это так, — возразила собеседница. — Бог даст, полдюжины племянников сведут на нет все ее права! А теперь выбрось из головы эти мысли, ты слишком падок на соседское добро: не забывай, что добро этого соседа — мое добро.

— Оно точно так же было бы твоим, когда принадлежало бы мне, — сказал Хитклиф. — Но если Изабелла Линтон и глупа, едва ли она — сумасшедшая. Итак, последуем твоему совету и не будем больше касаться этого вопроса.

В разговоре они его больше не касались; и Кэтрин, возможно, забыла и думать о нем. Но гость, я уверена, весь тот вечер часто к нему возвращался в мыслях. Я видела, как он улыбался самому себе — вернее, скалился, и погружался в зловещее раздумье, когда миссис Линтон отлучалась из комнаты.

Я решила следить за ним. Сердце мое неизменно тянулось к моему господину, и я всегда держала его сторону, а не сторону Кэтрин; и, думается мне, по справедливости, потому что он всегда был добрым, верным и достойным; а она — не скажу, чтобы она была в этом смысле полной ему противоположностью, но она разрешала себе такую свободу, что я не очень-то доверяла ее нравственным правилам и еще того меньше разделяла ее чувства. Мне хотелось, чтобы какой-нибудь случай мирно избавил и Грозовой Перевал и Скворцы от мистера Хитклифа, чтобы жить нам, как мы жили прежде, до его возвращения. Его приход к нам бывал для меня всякий раз, как дурной сон, и, мнилось мне, для моего господина тоже. Мысль, что Хитклиф живет на Грозовом Перевале, угнетала нас неизъяснимо. Я догадывалась, что господь предоставил там заблудшей овце брести своею дурною стезей, а злой зверь притаился у овчарни, выжидая своего часа, чтоб наброситься и растерзать овцу.

11

Не раз, когда я раздумывала об этом в одиночестве, меня охватывал внезапный ужас. Я вскакивала, надевала шляпу, чтоб пойти на ферму — узнать, как они там живут. Совесть внушала мне, что мой долг — предупредить Хиндли, растолковать ему, что люди осуждают его образ жизни; но я вспоминала затем, как закоснел он в своих дурных обычаях, и, не чая обратить его к добру, не смела переступить порог его печального дома; я даже не была уверена, будут ли там мои слова приняты, как должно.

Как-то раз я вышла за старые ворота и направилась по дороге к Гиммертону. Было это как раз о ту пору, до которой я дошла в моем рассказе. Стоял ясный морозный день; голая земля, дорога твердая и сухая. Я подходила к каменному столбу у развилины, где от большака отходит налево в поле проселочная дорога. На нетесаном песчанике вырезаны буквы — с северной стороны Г.П., с восточной Г., с юго-западной М.С. Это веха на пути к Скворцам, к Перевалу и к деревне. Солнце зажгло желтым светом серую маковку столба, напомнив мне лето; и сама не знаю, с чего бы, что-то давнее, детское проснулось в моем сердце. Двадцать лет назад мы с Хиндли облюбовали это местечко. Я долго глядела на выветренный камень; и, нагнувшись, разглядела у его основания ямку, все еще набитую галькой и ракушками, которые мы, бывало, складывали сюда вместе с другими более тленными вещами. И живо, как наяву, я увидела сидящим здесь на увядшей траве товарища моих детских игр, — увидела его темную квадратную голову, наклоненную вперед, и маленькую руку, выгребающую землю куском сланца. «Бедный Хиндли!» — воскликнула я невольно. И отпрянула: моим обманутым глазам на мгновение привиделось, что мальчик поднял лицо и глядит на меня! Он исчез; но тут же меня неодолимо потянуло на Перевал. Суеверное чувство побудило меня уступить своему желанию. «А вдруг он умер! — подумалось мне, — или скоро умрет! Вдруг это — предвестие смерти!» Чем ближе я подходила к дому, тем сильней росло мое волнение; а когда я завидела наш старый дом, меня всю затрясло. Видение обогнало меня: оно стояло в воротах и смотрело на дорогу. Такова была моя первая мысль, когда я увидела лохматого кареглазого мальчика, припавшего румяной щечкой к косяку. Затем, сообразив, я решила, что это, должно быть, Гэртон — мой Гэртон, не так уж изменившийся за десять месяцев нашей разлуки.

— Бог тебя благослови, мой маленький! — крикнула я, тотчас позабыв свой глупый страх. — Гэртон, это я, Нелли! Няня Нелли!

Он отступил на шаг и поднял с земли большой камень.

— Я пришла повидать твоего отца, Гэртон, — добавила я, угадав по его движению, что если Нелли и жила еще в его памяти, то он ее не признал во мне.

Он замахнулся, чтобы пустить в меня камень; я принялась уговаривать, но не могла остановить его: камень попал в мою шляпу; а затем с лепечущих губок малыша полился поток брани, которая, понимал ли он ее смысл, или нет, произносилась им с привычной уверенностью и исказила детское личико поразившей меня злобой. Поверьте, это меня не столько рассердило, сколько опечалило. Чуть не плача, я достала из кармана апельсин и протянула мальчику, чтоб расположить его к себе. Он сперва колебался, потом выхватил у меня гостинец, точно думал, что я собираюсь подразнить его и затем обмануть. Я показала второй апельсин, держа его так, чтоб он не мог дотянуться.

— Кто тебя научил таким словам, мой мальчик? — спросила я. — Неужто священник?

— К черту и тебя, и священника! Давай сюда! — ответил он мне.

— Ответь мне, где ты этому научился, тогда получишь, — сказала я. — Кто тебя учит?

— Папа-черт, — был ответ.

— Так. И чему ты учишься у папы? — продолжала я. Он подпрыгнул, чтобы выхватить апельсин. Я подняла выше. — Чему он тебя учит? — спросила я.

— Ничему, — сказал он, — только чтоб я не вертелся под ногами. Папа меня терпеть не может, потому что я его ругаю.

• Предыдущая
• 36/112
• Следующая