Пройдя сквозь дым

Оглавление

Но потом… о, это вечное «потом»!

Проклятье, приходящее к тем, кто дожил до дня, когда в сердце начинает таять сверкающий лед ярости, рожденный беспрестанным боем.

Когда лед начал таять в его сердце, генерал Виктор Ланкастер увидел кровь. И из крови, немо разъяв в крике рты, появились матери, чьих детей загоняли в санитарные машины сноровистые рослые гренадеры в хамелеоновых комбинезонах – матери, стоящие на коленях перед виселицами. А чуть поодаль, прикованные цепями к хорошо просмоленным крестам, страшно бились в пламени «воспитатели»-эсис. И Виктор Ланкастер не слышал криков.

Он слышал только звон цепей – потому что лед таял в его сердце. Демоны поднимались из крови, и лица этих демонов походили на лица повешенных им матерей, и он был беспомощен против них.

Более всего на свете Виктор не хотел бы оказаться свидетелем подобного на Трайтелларе. У него, по крайней мере, имелось оправдание: война. Да, он убивал людей, однако это были люди, сознательно лишившее себя права называться таковыми. В какой-то иной ситуации ими, вероятно, занялись бы психологи с тихими сочувствующими голосами – так было бы в дни мира. А когда вокруг умирали миллионы мужчин и женщин, сражавшихся за существование Человечества, вместо психологов приходили каратели.

И он был их командиром – он, генерал в рогатом черном шлеме.

Те, что примутся вешать и расстреливать здесь, тоже найдут для себя оправдание.

– Я бессилен, – тихо произнес Ланкастер.

Едва слышно скользя по ковру, к нему подошла Суинни.

– Тебе больно, – утвердительно произнесла она, и Виктор ощутил, как на плечо опустилась мягкая узкая ладонь.

– Да, – его глаза, не мигая, смотрели на висящий в воздухе экран, где неторопливо ползли вдоль террасы серые фигурки с какими-то сельскохозяйственными инструментами в руках.

– Мне кажется, тебя ждет мука.

Она говорила на интере – за время, проведенное в госпитале, Суинни почти выучила язык. В ее устах он звучал странно: язык навсегда ушедшего к звездам Человечества, столетия тому родившийся как причудливая смесь самых распространенных европейских, со временем обрел жесткую, стаккатную фонетику, она же продолжала петь…

– Ты что-то чувствуешь? – спросил Ланкастер, не поднимая головы.

– Сегодня ночью я ощутила нечто… – Суинни придвинула кресло, села рядом с ним. – Я не могу объяснить, что это…

– Говори через транслинг, – попросил Виктор.

– Нет… я… как будто к нам приближается дым.

– Дым? Взрыв? Огонь? Ты чувствуешь приближение пламени?

– Нет, – она взмахнула руками в жесте недоумения. – Дым. Мне начинает казаться, что он был похож на тот дым, через который в наш мир приходят те… те люди.

Те люди! Ланкастер резко повернулся к Суинни. В завораживающих бирюзовых глазах стояла незнакомая ему тревога. Он уже знал о некоторых сенсорных способностях Суинни – например, она иногда ухитрялась доигрывать ноты начатой им на рояле фразы. Что она почувствовала сейчас?

– Там, у себя – ты тоже ощущала их приближение?

– Нет. Дым всегда появлялся неожиданно. Сейчас же… понимаешь, я как будто уловила его запах, хотя на самом деле он никакого запаха не имеет, это чисто визуальное явление, как твой экран.

В ее мозге родился образ, понял Ланкастер. С ее обонянием хищника мир запахов играет несравнимо большую, чем у человека, роль в формировании сферы подсознательного. Но… что же сейчас?

– Расскажи мне, – попросил он. – Расскажи мне о них еще раз.

– Что ты хочешь услышать?

– Я хочу понять, как они пришли в свой мир – и не могу. Единственное, что идет мне на ум – история Земли у них шла совсем не так, как у нас, и человечество в какой-то период осваивало космос гораздо более интенсивно, чем мы. Вероятно, просто потому, что тех было во много раз больше. И, наверное, у них были какие-то другие Темные века. Это логично: в таком случае мы имеем дело с давно потерянной колонией. Они растеряли технологии звездоплавания, пережили после этого страшную внутреннюю войну, загадившую их Трайтеллар, а в итоге еще и лишились морали. Может быть иной вариант – они пережили тяжелое вторжение извне. Отразить его удалось, но последствия атаки аналогичны внутреннему конфликту.

– Они примитивны, – Суинни на миг прижала уши, – и мы справимся с ними. В них нет ничего, кроме бессмысленной ненависти.

– Это-то и странно, – покачал головой Виктор. – Такое поведение нехарактерно для нашей расы. Мы способны на ненависть, о да, но в основе всего лежит неизменное любопытство.

– Они не любопытны. Они ведут себя, как механизмы с заранее заданной программой.

– Здесь возможно биохимическое воздействие, – вздохнул Виктор. – Но такой солдат эффективен только при решении узких задач, не требующих индивидуальной инициативы. Странно… когда-то мы пытались воевать с минимальным количеством людей, заменяя их роботами, но потерпели сокрушительное поражение. Тогда мы еще не знали о том, что было известно задолго до нас: существует некий предел развития систем искуственного интеллекта, за которым он становится опасен для своих создателей. То есть либо мы получаем боевую машину, способную решать пусть и широкий, но все равно ограниченный круг задач, либо необходимо создание машин, способных на автомномную коммуникацию, а это уже шаг к свободе воли. Этот путь был отвергнут всеми известными нам разумными расами.

– Разве трудно было внушить машине преданность? – немного удивилась Суинни.

– Классический вопрос, – рассмеялся Виктор. – Ты представляешь себе последствия формирования эмоциональной сферы машинного сообщества, учитывая то, что хозяева не всегда в состоянии его контролировать? А если боевой робот решит, что обижен хозяевами? Смешно? Нет, нет. По этой дороге пытались идти многие, достигшие высокого уровня развития коммуникативных систем, но еще не успевшие включиться в галактическое информационное пространство. Нет, Суинни, решения принимает только разумный. Поэтому, каким бы страшным оружием мы ни обладали, города все равно берет пехота. И, знаешь, солдат-робот мне вообще не нужен. Мои солдаты выполняли приказы потому, что привыкли верить в меня. Хотя…