Дикое золото

Оглавление

«А ведь он у нас романтик, – с некоторым удивлением подумал Бестужев. – Положительно романтик, что-то такое всегда в нем присутствует, хотя пятилетняя служба должна была приучить к нехитрой мысли о том, что романтики, если рассудить, нет негде, зато везде есть рутина… Впрочем, быть может, романтика попросту и есть – осознание того, что ничего другого, кроме твоей постылой службы, тебе на этом свете не нужно? У нас есть свои философы, у нас есть свои романтики вроде Сёмы Акимова, который три года назад лежал связанный в сыром лесу Эстляндской губернии, пока на его глазах осатаневшая чухна белоглазая жарила на костре казачьего урядника и полицейского пристава, ждал своей очереди, потому что ничего ему больше не оставалось, и кто же знал, что, к его планиде, вахмистр драгунского эскадрона чутьем ухватит неладное при виде далекого огонька посреди леса, поведет туда на галопе кавалеристов и они покрошат взбунтовавшихся чухонцев за минуту до того, как настанет Сёмин черед связанным валиться в уголья…»

Он стоял у добротного забора из некрашеных досок и смотрел вдаль. Теперь только Бестужеву стало в полной степени ясно, что Ларионов был прав: здесь любые облавы бесполезны. В самом деле, нужна парочка полков полного состава, не меньше. Неширокая дорога – поистине место, свободное от деревьев, и только – уходила в чащобу, в зеленое море, плавно выгибалась вниз по склону, а вокруг, насколько хватало взгляда, до горизонта были лишь поросшие лесом сопки: те, что поблизости, – ярко-зеленые, различимые во всей рельефности деталей, далекие – скорее уж туманные силуэты, вырезанные из синеватой бумаги. Необозримость и дикость таежного пространства его, городского человека, прямо-таки поражала, слава богу, не подавляла, спасибо и на том. Приходилось делать над собой усилие, чтобы осознавать: по этим чащобам можно прошагать сотни верст, да так и не встретить живой души…

– Во-он, видите, ваше благородие? – спросил неслышно подошедший Савелий, хозяин явки на краю Аннинска.

– Что?

– А во-он, на хребте! Очень похоже, повозка с верховыми. Скоро будут здесь.

Бестужев присмотрелся. И в самом деле, на вершине далекой сопки, прорезанной дорогой так, что это напоминало винтовочный целик, двигались мелкие точечки, освещенные восходящим солнцем.

– Думаешь, они?

– А некому больше с той стороны. Непременно приисковые…

Он утвердительно кивнул и отошел, хозяйственно покачивая топором, прикидывая что-то смастерить из тонкого кедрового стволика, который держал в левой руке. Отставной унтер-офицер армейской кавалерии, как помнил Бестужев, во время революции в Чите раненный в ногу так, что со службы списали подчистую. Тут, после госпиталя, его и приметил Ларионов. Одинокий хромой унтер как нельзя лучше вписывался в образ нелюдимого бобыля, купившего избушечку на окраине Аннинска, в отдалении от города. Он, собственно, и в жизни был нелюдимым бобылем, а если присовокупить к этому вполне понятную лютую ненависть к изувечившим его революционерам, хозяин явки получился идеальный. Гитара лениво позвякивала:

Ах, краса, я пред тобою чистый,
Знала б, как мой путь опасен и тернист.
Злой кинжал на меня точат анархисты,
Целит бомбою в меня социалист.
Я тебя, краса, покину утром рано,
Когда только занимается заря.
Моя доля и судьба, Петербургская охрана,
Мне приказ дала беречь государя…

Бестужев бросил окурок, притоптал его сапогом и вернулся в избу. Пантелей ворчал:

– Вечно ты, Сенечка, поступаешь против здравого смысла, даже в стихах. Ну кто это тебя, ветрогона, посылает государя беречь? На то, чтобы беречь государя, есть дворцовая охрана, куда таких вертопрахов не берут…

– Темный вы человек, господин Жарков Пантелей Провыч, – отмахнулся Семен. – Не понять вам, что такое поэтические вольности.

– А по мне – так пропади они все пропадом, эти вольности, в том числе и поэтические тоже. С вольностей все и начинается. Сначала вольности, потом бомбисты… И вообще, попробовал бы в мои младые годы, при государе Александре III, справный филер стишки распевать под гитару о своей службе… Розог бы отведал, точно тебе говорю…

– Меняются ж времена, Пантелей.

– И плохо. Вольности как раз от перемен заводятся… – Пантелей явно намеревался ублажить себя ворчаньем по полной программе. – Вот, опять за свое… В мои времена этих гробин не было, смит-вессонами обходились…

Сенечка, как раз отложивший гитару и извлекший маузер в деревянной кобуре, чтобы лишний раз протереть без всякой надобности, отмахнулся:

– Пока ты свой вессон переломишь… – его физиономия озарилась коварной догадкой. – Пантелей!

– А?

– В твои молодые годы и браунингов не было. А браунинг-то таскаешь?

– Ну, сподручнее, чем вессон…

– И тем не менее – новшество. А? Что до маузеров, я, серьезно тебе говорю, видел в Эстляндии, насколько они удобны для уличного боя на короткой дистанции. С тех пор и обзавелся.

Пантелей, не терпевший, чтобы последнее слово оставалось за кем-то другим, обиженно помолчал, потом вдруг просиял:

– Зато патроны для браунинга раздобудешь в любом жандармском пункте, а к твоему «мозеру» черта с два достанешь. Разве что свой запас на горбу переть… И вообще, хороший филер не должен по лесам с пистолетом бегать, для того есть охранная команда…

– Это не в мой огород камешек? – поинтересовался Бестужев весело. – Ведь это я тебя, Пантелей, сюда загнал…

– Да что вы, Алексей Воинович! Вовсе даже не вы, а высокое начальство… Непривычно просто…

– Потерпи уж, – развел руками Бестужев. – Откуда в этом губернском захолустье охранная команда? Ее по штатному расписанию не полагается… Да, кстати, Пантелей! Какой я тебе Алексей Воинович? Я опять на краткое время Леонид Карлович Лямпе, благо в паспортах у нас род занятий не обозначается…