Иди куда хочешь

• Предыдущая
• 2/125
• Следующая

Молчание.

Покой и звезды.

Даже не верится, что минутой ранее адским жаром полыхнул взор жилистого старца в мочальной повязке на чреслах. Эй, обильный подвигами, ты и вправду глазаст или ночная мара морочит?! Молчит. Не отвечает. Плотно сжаты узкие губы, будто края зажившей раны. Надежно сомкнуты запавшие веки, как у слепого от рождения. И загрубелые пальцы в узлах суставов привычно теребят распушенный кончик седой косы.

Сухой пень-кедряк с плетью серебристого мха.

К чему пню неистовство взора? — оно скорее подходит матерому тигру, в чьих владениях объявился соперник, нежели мирному отшельнику-шиваиту, каковым старик, вне всякого сомнения, являлся.

Ночь.

Ночью всякое бывает… даже то, чего не бывает.

— Знобит меня, тезка, — пророкотал совсем рядом глухой бас, и во тьме заворочалась угловатая глыба. — Ровно с перепою: крепишься, а оно трусит…

Чудное дело! — глыба эта при ближайшем рассмотрении также оказалась человеком. Надо сказать, человеком весьма завидного телосложения. Своди чащобного ракшаса-вожака к цирюльнику, подпили клыки, подстриги когти, корми год досыта, наряди в темно-синие одежды, расшитые желтыми колосьями и лилиями, нацепи тюрбан на лобастую голову… Что получится? Вот примерно это и получится, что сейчас во тьме ворочается. Зато взгляд великана был удивительно спокойным, лучась благодушием, — хоть любуйся вприглядку, хоть на лепешку мажь вместо масла!

Сокровище — не взгляд.

Так они и сталкивались время от времени: дикий огонь пекла и вечный покой бездны, кипень пламени и неколебимость утеса, молния и гора, взор и взгляд.

Третью ночь уже длился этот странный пролог чудовищной трагедии, один на двоих, закат Великой Бойни и заря Эры Мрака. Третью ночь сидели они у шального костра: престарелый отшельник, добровольный затворник лучшей из гор, которому довелось пережить всех своих учеников, — и тот, кто рискнул прослыть на веки вечные трусом и изменником, но отказался убивать друзей с родичами.

И детский лепет ручья порой рождал тысячеголосый вскрик боли, щебет птиц без видимой причины взвизгивал посвистом дротиков, ветер пах гарью и парным мясом, отчетливо скрежеща металлом о доспехи, а совсем далеко, на грани возможного и небывалого, плакала женщина.

Одна.

Почему-то всегда одна.

Навзрыд.

Рама-с-Топором по прозвищу Палач Кшатры, сын Пламенного Джамада, сидел напротив Рамы-Здоровяка по прозвищу Сохач, брата Черного Баламута.

Парашурама Джамадагнья — напротив Баларамы Халаюдхи.

«Точно что Здоровяк, — мимоходом подумалось Беспечальному дереву. — А этот, с косой… отец — Пламенный, а сын и того пламенней! Умеют же некоторые давать правильные имена! Не то что — Беспечальная… Охохонюшки, жизнь наша тяжкая, раскудрявая…»

— Странно, — помолчав, обронил Рама-с-Топором. — Знобит, говоришь? Нет, тезка, тут костром не отделаться… не тот озноб. Сдается мне, Жар из Трехмирья тянут. Как одеяло, на себя. Я-то сам аскет — такие вещи нутром чую. Мог бы и раньше заметить, между прочим. Спасибо, тезка, надоумил дурака.

— Да ладно, — засмущался могучий тезка, машинально обдирая кору со здоровенного полена. — Надоумил! Сказал, что холодно, — и всех дел… Тоже мне, светопреставление! Дровец сейчас подкинем, согреемся… гауды хлебнем, там осталось, в кувшинчике…

Ашока представила себе, как, покончив с поленом, застенчивый Здоровяк перейдет к обдиранию ее ствола, — и крона дерева качнулась, рождая вздох отчаяния.

— А пожалуй, что и светопреставление, — старик кивнул, думая о своем. — Опять ты меня подловил, тезка… Зажился, что ли?

Дерево волей-неволей задумалось: к кому относились последние слова аскета — к самому старцу или к его собеседнику? И даже языки костра бросили рваться к небу и тревожно замерцали, словно прислушиваясь.

К людям в круге тепла и света?

К недосягаемым звездам, искрам иных костров?

Или у пламени тоже свои печали, свои горести, о которых иногда хочется подумать в тишине?..

— Достал ты меня с твоими концами света, — вяло огрызнулся Здоровяк. — Третью ночь только и слышу: конец едет, конец везет, концом погоняет… Уши вянут. Не надоело?

— Надоело. Хуже горькой снухи. Сидеть с тобой третью ночь — и чтоб не надоело? Не бывает… А давай-ка мы от скуки проверим, тезка: конец или так, старческий бред?!

— Проверим? Как? У Брахмы спросим? Ау, опора Троицы, где ты там?!

— В Золотом Яйце, с думой на лице, — еле заметно усмехнулся аскет. — Расслабься, тезка: грех Брахму по таким пустякам беспокоить! Сами справимся. Не мочалом шиты… Ты у нас вообще, говорят, земное воплощение Великого Змея Шеша?

— Говорят, — без особой уверенности подтвердил Здоровяк, почесывая волосатую грудь.

— А сам как думаешь?

— Да никак. Жру, мать ругалась, ровно в тыщу глоток, — оттого, наверно, и решили…

— Вот мы сейчас и узнаем наверняка. Заодно и насчет конца света выясним. Про мантру распознавания слыхал небось?

— Кто ж не слыхал… — обиженно протянул великан.

Неужели тезка его совсем за бестолочь держит?!

— А то, что при смене юг-эпох в мантрах плесень заводится? Киснут они, как молоко на солнцепеке, — это слыхал?

— Врешь ты все… — рокотнуло в ответ. Больше всего Здоровяку казалось, что аскет сейчас попросту развлекается за счет увальня-собеседника.

— Врать не обучен. Иди-ка поближе, чтоб не через пламя, — проверять будем!

— Может, завтра? — Здоровяк с явной опаской поднялся на ноги и шагнул к аскету. — При свете? Еще шарахнет меня гнилым тапасом… да и тебя заодно!

• Предыдущая
• 2/125
• Следующая