Иванов и Рабинович, или Ай гоу ту Хайфа

Оглавление

— Да бросьте вы эти комсомольские благоглупости! — усмехнулся Муравич. — Какая демократия? Какой гуманизм?! О чем вы говорите? Где именье, где вода, а где Ромео, где Джульетта!..

— Извините, Марксен Иванович, и все-таки очень многое изменилось, — твердо сказал Леха Ничипорук.

Муравич с готовностью закивал головой:

— Конечно, конечно… Но люди хотят еще еды, одежды, жилья… Мы так устали от бесконечных очередей, от неустроенности быта, от произвола чиновников, от хамства сферы услуг, от боязни вечером выйти на улицу!.. Оглянитесь, братцы. Нам же никогда не было так трудно, как сейчас!.. Мы были бедными, а стали нищими. И никакого просвета! Только болтовня, болтовня и собачья грызня из-за власти…

— Ой, шо-то я не могу взять в голову!.. — удивленно проговорил Леха Ничипорук. — Кто же из вас отваливает навсегда, а кто хочет вернуться обратно?

— Я! — рассмеялся Муравич. — Я хочу вернуться обратно. И очень хочу попытаться дожить до настоящих перемен…

Как вопреки правилам капитан первым сошел с судна

Следующим утром, едва только солнце стало подниматься над горизонтом, Арон уже стоял у газовой плиты в камбузе и готовил завтрак.

Убаюкивающе плескалась вода за бортом «Опричника», день начинался с тишины и покоя, и море было гладким и светлым.

В кокпит вылез заспанный Василий и негромко сказал Арону:

— Гальюн, собаки, сделали такой узенький! Как ты со своей толстой задницей там поворачиваешься — ума не приложу.

— Тихо, ты, обормот… Марксен спит. Васенька, нам Немка столько жратвы оставил!.. — вполголоса сказал Арон.

— Немку жалко… — вздохнул Василий. — Было бы у него разрешение на выезд — с нами мог бы пойти…

— «Бы», «бы», «бы»!.. — передразнил его Арон. — Если бы у бабушки были яйца, то она была бы уже не бабушкой, а дедушкой. У Немки еще жена, двое детей и мать-старуха!..

— У нас что, места мало, что ли? — вскинулся Василий. — Я, например, очень люблю детей!

— Да тише ты! Сколько тебе говорить — спит человек!..

— Все равно — пора будить. — Василий решительно полез в каюту, негромко напевая: — Марксен Иванович! А, Марксен Иванович! Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Кончай ночевать, Марксен Иванович… Марксен…

И тут из каюты раздался дикий крик Василия:

— Арон!!! Арон!.. Сюда!.. Сюда!.. Арон!..

Арон в ужасе рванулся в каюту, на ходу роняя тарелки.

Василий вжался в стенку, отделяющую кают-компанию от форпика, где спал Марксен Иванович, безумными глазами смотрел туда, протягивал трясущиеся руки, захлебывался и прерывисто шептал:

— Что это… Что это, Арон?.. Что же это, Арончик!..

Арон заглянул в форпик, куда в животном страхе протягивал руки Василий, и увидел…

…МЕРТВОГО МАРКСЕНА ИВАНОВИЧА…

Глаза Марксена Ивановича были открыты, и в них навечно застыло страдание. Левая рука, свисавшая до полу, была скрючена последней в его жизни болью. А под пальцами, совсем близко, от слабенькой качки каталась по полу тоненькая открытая пробирочка с нитроглицерином. Крохотные белые таблеточки хрустели под ногами Арона.

— Ой… Ой… — застонал Арон. — А мы в это время спали, как пьяные сволочи…

Он схватился за голову, качнулся и рухнул на колени перед мертвым Марксеном Ивановичем…

На кладбище Леха, Гриня, Аркадий и Митя были в военной форме. Держали в руках фуражки, сопели, уткнувшись глазами в уже засыпанную могилу.

Нема Блюфштейн в строгом черном костюме смотрел поверх чахлых кустиков бессмысленно и отрешенно…

Маленький, худенький Вася плакал, уткнувшись носом в грудь большого и грузного Арона. Не замечая собственных слез, Арон гладил Васю по голове и что-то пришептывал ему и пришептывал.

Потом все вместе молча и долго шли сквозь строй еще неухоженных, свежих могил, без памятников и надгробий, с наспех сколоченными оградками, с увядшими, высохшими и сгнившими цветами, пожухлыми, выгоревшими черными лентами и облезлыми золотыми надписями на них.

За кладбищенским забором стояли две «Волги» — Лехи и Грини.

— Садитесь, мужики, — распахнул дверцы Леха.

— Мы пройдемся, Леха, — сказал ему Арон.

Казанцев вздохнул, покачал головой:

— Здесь, знаешь, сколько идти!..

— Не знаю, — ответил Арон. — Мы с Васей пройдемся.

— У вас хоть деньги есть? — спросил Леха.

— Что?.. — не понял его Вася.

— Я спрашиваю, деньги у вас есть?

— Ах, деньги… — Вася шмыгнул носом, вытер глаза. — Да, да. Конечно! Деньги… Есть деньги… А как же!

Вася торопливо полез во внутренний карман куртки и вытащил пачку пятидесятирублевок. Протянул ее Лехе:

— Вот, Леха… Пять тысяч… Возьми. Нас не будет, а вы ему памятник… Марксену Ивановичу… — и Вася снова заплакал.

Леха стал отпихивать пачку:

— Ты что, Васенька… Неужто мы сами не можем!..

— Возьми, Леха, — жестко сказал Арон. — Так будет правильно. Ну, а если не хватит — добавите.

— А вы-то как же? — спросил Нема.

— А нам они с завтрашнего дня — ни к чему, — ответил Арон.

Он обнял Васю за плечи и повел его вдоль кладбищенской ограды, а потом через пыльный, грязный, раскаленный солнцем пустырь, к шоссе, по которому надо было еще долго-долго идти, чтобы добраться до знаменитого города моря, когда-то прекрасно придуманного лучшими писателями России двадцатых годов…

Как навсегда покидают родные берега

В кабинете таможенной смены у широкого окна стояли Леха Ничипорук, Гриня Казанцев, Нема Блюфштейн и сам начальник.

Леха и Гриня были в старых стираных джинсах, вполне цивильных рубашечках и одинаковых кроссовках. Нема — в сандалиях, бывших форменных брюках с голубым кантом, в летней бежевой форменной рубашке с короткими рукавами и следами бывших погон на плечах.