Виновны в защите Родины, или Русский

Оглавление

216

— Бальзам есть, только он крепкий — Сорок пять градусов!

— Давай, Поручик, завьем горе веревочкой.

— Ну, давай, если хочешь.

Иванов порылся в сумке, вытащил глиняный кушинчик, маленький, граммов на триста, обстучал ножом сургуч, раскачал пальцами и выдернул пробку. Таня подставила широкие коньячные фужеры, больше нечего было, разломила шоколадку «Ригонда». Валерий Алексеевич покачал головой неодобрительно, но разлил пополам сразу всю бутылочку.

— За что пьем?

— За то, что ты, не умея любить, все же ищешь любовь и находишь!

— Таня, у меня дочь-первоклассница. Алла тоже никогда мне не сделала ничего плохого. Она хорошая мать, она по-своему заботится обо мне, она преданный человек.

— Я разве об этом, Валера?

— Я — об этом! Я не знаю тебя толком. Мы встречались с тобою на день, на ночь — не больше пяти раз, и лишь девять лет назад — на неделю. Я не знаю, что ты любишь готовить на обед. Я не знаю, какие ты носишь халаты, что ты читаешь, как ты болеешь. Даже как ты сердишься я увидел сегодня в первый раз! Я знаю каждую клеточку твоего тела, но я не знаю больше почти ничего. Да и то самое важное, что я узнал, я узнал от Питона и не знаю, правда ли это вообще.

— Александр Андреевич очень порядочный человек. Это он считает, что я виню его в смерти мужа, но на самом деле это он для себя и про себя выдумал, потому что себя винит в том, что не уберег Олега. Ведь это он был его начальником, а не наоборот. А я отказывалась видеть Чехова и помощь принимать только потому, что боялась за него так же, как боюсь теперь за всех близких мне людей. У меня мания, я тебе уже говорила. Я психически больная, я полоумная, Валерочка, и ты абсолютно прав, когда.

— Когда, что?

— Когда не хочешь продолжать наши отношения. — Татьяна залпом выпила бальзам, поперхнулась, отхлебнула холодный горький кофе и заплакала.

— Не надо! Не могу видеть, как женщины плачут. Не могу. Перестань. Я рядом. Я еще никуда не ушел. Прекрати.

— Я исчезну из твоей жизни. Только, пожалуйста, береги себя. Так мне будет немного легче.

— Танюша, да трусливее меня только заяц, да и то не всегда! Я же всего боюсь, я же никогда на рожон не полезу, ты просто не знаешь! Знала бы ты, какой я трус, так даже не подошла бы ко мне никогда!

— Хоть ты и Иванов-Седьмой, а дурак! — Таня утерла слезы, глубоко вздохнула и посмотрела на часы. — У нас есть еще четыре часа на сон. Я больше не могу. Давай поспим хоть немного.

Иванов молча встал, расстелил свое пальто на деревянной скамейке, дубленку — маленькую и элегантную — свернул и положил Тане под голову. Поцеловал, наклонившись, терпкие и липкие от бальзама губы и сел, нахохлившись, напротив, опустив голову на стол, на сложенные ученически прилежно руки. Когда через несколько минут он поднял голову, Таня уже спала. Иванов выпил оставшийся бальзам и закурил, беззвучно вздыхая.

Питон много еще чего рассказал об этой маленькой женщине такого, что не могло не восхищать, что не могло не заставить сжаться сердце. Рассказывая это, Чехов был уверен, что больше никто и никогда не узнает содержание этого их непростого разговора. Майор умел разбираться в людях.

У Питона хватало дел, ему вовсе не было нужды самому поддерживать отношения с Ивановым, по крайней мере пока. Возможно, потом Иванов мог пригодиться в новом качестве — людьми в наше время не разбрасываются. Держать в запасе более-менее опытного политика, способного обучаться и идти дальше, никогда не мешало. Но пока что вполне достаточно лейтенанта Мурашова для этих контактов. Татьяна, конечно, влезла в разработку некстати, но это уже дело личной чести. Выполнять ее глупую просьбу он не собирался, но и безразличными, только деловыми, отношения с Ивановым теперь быть не могли. Питон без лишних сантиментов принял эту вводную к сведению и переключился на более насущные проблемы. Аналитическая группа отряда, старшим инспектором которой был майор Чехов, занималась сбором и анализом оперативной информации об общественно-политической ситуации в республике и об обстановке внутри отряда. Ежемесячно такую аналитическую справку Питон отправлял в Москву. Этим он и занялся, поручив Иванова с Татьяной попечению лейтенанта.

А Мурашов на следующий день подъехал снова на Таллинас, поболтал полчасика с Геной-банщиком, попил чаю, покурил, поглядывая на часы. Ровно в 14.00 он подошел к знакомой двери в конце полутемного коридора и размеренно постучал в дверь: «Карета подана!»

Дверь оказалась не заперта, Толя тихонечко ее приоткрыл и увидел мирно сидящих за столом с «боржоми» Иванова и Татьяну Федоровну. Оба как будто всю ночь доклад писали к очередному съезду. Женщина тщательно причесана и подкрашена, Валерка, как обычно, в костюме и при галстуке.

Татьяну они отвезли на вокзал, а сами поехали сначала на Илукстес к Мурашову, проведать Ольгу со Светочкой, а потом на Русова, успокоить Аллу, передать ей денег и отпросить Иванова еще на пару дней на базу. «Рано еще ему возвращаться на Смилшу. Пусть потрется подольше с оружием, пусть снова к форме привыкнет, помельтешит среди ребят, кто знает, что ждет нас еще впереди и где еще снова придется с нуля начинать движение, подобное Интерфронту?» — думал Толик. Иванов же с горькой усмешкой смотрел в грязное лобовое стекло на знакомые серые рижские пейзажи, сквозь которые резво проносил их форсированный «жигуленок»: «Надо еще побыть на базе. Среди вновь прибывших в ОМОН ребят много горячих голов, не понимающих толком, за что и почему они борются. Нет у них цельной, непротиворечивой картины мира среди хаоса внутри и вовне — надо помочь им обрести почву под ногами не в отчаянии и ненависти, не в островке привычных ценностей, оставшихся пока что на базе ОМОНа, а в пути, по которому многим идти еще годами — к цели, которая может оказаться недостижима. при нашей жизни».