Виновны в защите Родины, или Русский

Оглавление

И вот теперь, когда уже со своей лоджии Иванов наблюдал, как сразу после окончания речи Ельцина, «панимаешь», резко захлопали дверцы серых правительственных «Волг» у проходной тепличного хозяйства, как резко сорвались они с места и одна за другой скрылись на густо поросшей липами улице Гауяс, ведущей в сторону центра Риги, — теперь становилось уже понятно, что именно застыло во взгляде Альфреда в тот миг, когда Шенин предупреждал о грядущих событиях. Но что же сам-то Альфред? Не просчитал до конца ситуацию? Или понадеялся на то, что латыши все-таки оценят реальный результат его деятельности на посту первого секретаря в решающий все период?

«Сдадут его «таутиетиши», зря надеется, — зло подумал про себя Валерий Алексеевич. — Или уберут, или первым в кутузку потащат, и закроют надолго, чтобы молчал и не мешал!»

На территории совхоза «Рига», раскинувшейся на несколько гектаров на окраине латвийской столицы — территории охраняемой, редко посещаемой и никому не интересной, дожидались команды «фас» из Москвы порядком перетрухнувшие представители высшей республиканской власти, давно уже заявившие о своей «независимости» от союзного Центра. Это была важная информация, только вот реализовать ее уже не представлялось возможным.

Валерий Алексеевич вздохнул, прикусил ус и стал переодеваться. Засунул в старую плечевую кобуру выданный вчера пистолет с одной, символической, обоймой. В ванной, в пустой коробке из-под стирального порошка у него давно лежал свой ПМ. Был еще ПСМ когда-то, но от него пришлось избавиться. Иванов, вспомнив про это, резко сжал и разжал кулак и успокоился. Движения стали быстрыми и расчетливыми. Второй пистолет он брать не стал, забрал только еще две обоймы и запасную коробку с патронами. РГДшку тоже брать не стал, сунул гранату в коробку и поставил обратно на полку. Черный — только полоска белая на морде, как застывшая кривая ухмылка, — кот по кличке Бегемот потерся о ноги, мявкнул, требуя еды. Иванов чертыхнулся, пошел к холодильнику, кинул коту несколько потрошеных тушек свежей салаки. Надевая удобные летние туфли, пробормотал привычную хохму про «трусы, каску, пистолет и партбилет», окинул тоскливым взглядом квартиру, в которую неизвестно, вернешься ли еще, и вышел, тщательно закрыв двери на все замки.

Я так часто прощался, уходя навсегда,
И не чаял взаправду вернуться…
Но щадила меня и седая вода,
И земля меня с неба встречала всегда,
Да и с пулями смог разминуться.
Я картины и книги руками ласкал,
На диване не мог насидеться,
Я так бережно пыль напоследок стирал,
Я цветы поливал, взгляд прощальный бросал,
И стучало так медленно сердце.
Но судьба возвращала с усмешкой меня,
Видно, с прошлым никак не проститься!
Вынимала живым из воды и огня,
Из морозных снегов поднимала, щадя,
Одного не давала — влюбиться.
И я снова приехал в свой маленький дом,
Словно ждут меня там не дождутся.
Поздоровался молча с любимым котом,
Перебросился словом с женой ни о чем.
И ушел. Чтобы снова вернуться…

В подъезде он еще раз подошел к окну. Ни одной «Волги» у теплиц не осталось. Теперь, как обычно, там был просто выжженный солнцем гравийный пятачок. И ни одного человека. На улице вообще никого. Летний вечер все проводили у телевизоров.

И только на полюсах внешне спокойного города кипела суета. Одни подчищали концы и сворачивались, другие лихорадочно спешили вернуться в брошенные в панике властные кабинеты.

Валерий Алексеевич быстро спустился с пятого этажа и вышел в жаркую вечернюю тишину. На соседней Гауяс его укрыла тень густой липовой аллеи. Не оборачиваясь, он пешком пошел на Брасу, к телефону, сдерживая себя и пытаясь не ускорять шаг. Казалось, ничего еще не изменилось в городе. Но если вчера он возвращался домой как хозяин, то сегодня сам уже был в напряжении от возможного в любую минуту ареста. Армия уходила в казармы, и без приказа из Москвы никто и ни во что уже не вмешается. А в Москве теперь однозначно утвердились подельники латышей. ОМОН наверняка закрылся на базе в Вецмилгрависе и готовится к бою. У него другого выхода нет Но туда пока рано. Да и соваться на базу сейчас — просто самоубийство. Сначала — выяснить ситуацию. Выяснять, собственно, ничего уже и не надо было, но так не хотелось верить, что все кончено. Притом так внезапно, разом, на взлете. «И чьим-то паденьем кончается взлет, и взлетом кончается чье-то паденье», — машинально промурлыкал он про себя знакомые со студенчества строки. Машина времени, не поющая, а самая что ни на есть всамделишная, притопила на газ, и время внезапно полетело вскачь — не догонишь.

Брусчатка на Брасовском путепроводе нагрелась так, что чувствовалась ногами в легких мокасинах. И по-прежнему на улицах никого. Хотя время самое «пиковое» — 18 часов. Натужно провыл поднимавшийся навстречу по мосту 11-й трамвай, в нем тоже почти никого не было. Пара ГАЗ-66 с погранцами в кузовах пронеслась следом за трамваем в комендатуру на Брасе. Срочники сидели плотно, молчали, у офицера — старшего первой машины — было растерянно-злое лицо под зеленой фуражкой. И снова тишина.

Из нагретой за день желтой телефонной будки вырвалась влажная жара, как из парной. Валерий Алексеевич оглянулся и оставил дверь открытой. Набрал номер и долго слушал гудки вызова. Наконец трубку сняли.

— Петрович, обстановка? — как мог спокойно, сдерживая дыхание, спросил Иванов.

— Какая, на хрен, обстановка, Алексеич?! Все, отбой, сворачиваемся. Все «подарки» убери подальше и больше не звони. Встретимся через недельку на даче, обсудим.