Дочь Империи

Оглавление

Еще раз прозвучал гонг.

Мара пыталась найти скрытый центр своего существа, свою опору: она прилагала все усилия, чтобы добиться равновесия в собственной душе. Ее старания увенчались успехом… но лишь на несколько минут. Новый удар гонга опять вернул ее к действительности. Мара чуть-чуть изменила позу, желая стряхнуть раздражение и хоть ненадолго дать отдых ноющим рукам. К тому же ей очень хотелось глубоко вздохнуть. Внутреннее спокойствие, которому учили ее храмовые сестры в течение всего срока послушничества, опять никак не давалось ей, хотя она усердно трудилась в монастыре долгие шесть месяцев, прежде чем ее сочли достойной испытания здесь, в Священном Городе, у жрецов Высокого Храма.

Снова послышался удар гонга — такой же чистый звук, как сигнал рога, который призывал в строй воинов Акомы. Как прекрасно они выглядели в доспехах, покрытых зеленым лаком, — особенно офицеры с гордыми плюмажами — в тот день, когда выступили в поход, чтобы присоединиться к войску Имперского Стратега. Мара тревожилась, пытаясь предугадать исход войны, которая шла в варварском мире: там сражались ее отец и брат. Слишком много сил семьи было отдано этой войне. В клане произошел раскол: в Высшем Совете мнения разделились, и поскольку ни одна отдельная семья не добилась ощутимого перевеса, кровавая политика тяжким бременем легла на плечи рода Акома. Семьи клана Хадама были едины только по названию, и если дальние родственники, добивающиеся милостей от семьи Минванаби, предадут Акому, в этом не будет ничего удивительного или невероятного. Если бы Мара имела право участвовать в совете отца, она настояла бы на выходе из Партии Войны, а может быть даже на союзе с Партией Синего Колеса — партией, притворявшейся, что интересуется только торговлей; на самом деле эти люди спокойно делали все, чтобы подорвать мощь Имперского Стратега.

Мара нахмурилась. Опять ее разумом овладели земные заботы. Она попросила прощения у богини, а потом отогнала мысли о мире, который оставила навсегда.

Звон гонга разнесся по храму, в снова Мара подняла глаза. На этот раз каменные черты богини, казалось, выражали мягкий упрек, словно напоминая: добродетель коренится в самом человеке. Помощь придет только к тем, кто воистину стремится к прозрению. Мара потупилась.

Эхо от гонга не успело еще замереть, когда в тишину храма ворвался другой звук — резкий и совершенно неуместный. Чьи-то сандалии ударялись твердыми подошвами о каменный пол колоннады наружного храма; раздавался неясный стук оружия и доспехов. Из-за занавеса послышался приглушенный возглас жреца-привратника:

— Остановись, воин! Сейчас нельзя входить во внутренний храм! Это запрещено!

Мара оцепенела. Знобящее предчувствие легкой дрожью пробежало по ней. Из-под шатра-покрывала она видела, что встревоженные жрецы на помосте поднялись с колен. Они обратили лица к дерзкому пришельцу, и следующий удар гонга в должный миг не прозвучал.

Верховный отец-наставник решительно двинулся к занавесу, нахмурив брови. Мара крепко зажмурилась. Если бы только она могла с такой же легкостью погрузить во тьму весь окружающий мир, никому не удалось бы ее найти. Но звук шагов прекратился, и раздался голос верховного отца-наставника:

— Что побудило тебя к такому кощунству, воин? Ты нарушил самый священный обряд!

Ответ не заставил себя ждать:

— Мы пришли за властительницей Акомы!

Властительницей Акомы… Как холодная сталь кинжала пронзает грудь, так пронзили эти слова душу Мары. Короткая услышанная фраза перевернула всю ее жизнь. Ее разум восставал, ей хотелось выкрикнуть отчаянный протест, но она заставила себя сохранять спокойствие. Никогда не опозорит она своих предков публичным выражением горя. Медленно поднявшись с колен, она ровным голосом отозвалась:

— Я здесь, Кейок.

Верховный отец-наставник направился к Маре; жрецы и жрицы, все как один, следили за ним взглядом. Вот он остановился перед ней, и священные символы, которыми было украшено его ритуальное облачение, ярко сверкнули, когда он подал знак одной из жриц; та тотчас же поспешила встать с ним рядом. Потом он взглянул Маре в глаза и прочел в них тщательно скрываемую боль.

— Дочь моя, очевидно, наша Хранительница Мудрости предназначила тебе иной путь. Ступай, и да пребудут с тобой ее любовь и милосердие, властительница Акомы.

И он слегка поклонился.

Мара поклонилась в ответ, а затем передала жрице свое полотняное покрывало. Не заметив, как завистливо вздохнула Ора, она наконец обернулась, чтобы взглянуть в лицо тому, чье появление так круто переменило ее судьбу.

На нее был устремлен взгляд усталых глаз стоявшего почти у самого занавеса Кейока, военачальника Акомы. То был закаленный в сражениях воин с прямой и горделивой осанкой, которую он не утратил за сорок лет верной и трудной службы. Сейчас весь его вид выражал готовность немедленно встать рядом с девушкой, предложить ей руку для опоры или даже загородить собой, если напряжение окажется для нее слишком сильным.

Бедный, беззаветно преданный Кейок, подумала Мара. Ему и самому нелегко далась миссия вестника горя. Она не разочарует его, не уронит чести семьи. Поставленная лицом к лицу с трагедией, она сохраняла выдержку и достоинство, приличествующие властительнице знатного рода.

Кейок поклонился своей госпоже, когда она приблизилась к нему. Позади него стоял высокий молчаливый Папевайо, лицо которого, как всегда, являло собой непроницаемую маску. Самый сильный воин в гвардий Акомы, он состоял при Кейоке одновременно и помощником, и телохранителем. Он поклонился и отвел в сторону занавес, чтобы открыть проход для Мары.