Марджори в поисках пути

Оглавление

Марджори медленно и грустно покачала головой.

— Иногда я сильно сомневаюсь, действительно ли с тобой все в порядке. Ну кто из живших на земле пытался понять за два дня всю религию целиком? Будучи до этого полным атеистом. Это же безумие. Поразительно, как ты еще умудрился все это прочитать! Ничего удивительного, что у тебя возникла такая бурная реакция. Это абсолютно неизбежно, но ничего не доказывает. Небесам известно, я вовсе не хотела, чтобы ты становился раввином, это слишком. Но многое из того, о чем ты говорил, имеет смысл. Ноэль…

Он положил руку ей на плечо.

— Марджори, дорогая моя, пожалуйста, оставим это. Не растрачивай силы. Эта фантазия была моим последним порывом стать респектабельным. Проблеск после часового пребывания на седере. Я понял, где стоишь ты, а где я, и выбросил все это из головы. Вместе с приступом идиотского энтузиазма, от которого тошнит. Потому что я люблю тебя, Марджори, и я знал, что для нас любовь должна означать брак. За всем этим наваждением стояла прелестная фигурка (могла бы стать актрисой!) юной Марджори Морнингстар, красивой, уравновешенной, с потупленным взором. Ты присутствовала там, но как бы ненароком, замаскированно, как бы в грезах.

Что-то в его интонации напугало Марджори. Она быстро сказала:

— Ты говорил, что работаешь над чем-то?

— Да, — он забарабанил по столу пальцами, — что-то я проголодался не на шутку. Пожалуй, чтобы не умереть с голоду, закажу бифштекс. Тебе тоже?

— Ноэль, я же только что после ленча.

— А, я забыл. — Он громко постучал по столу шахматной фигуркой и сказал появившейся женщине: — Как насчет бифштекса, превосходного, румяного, прожаренного? И еще немного жареного картофеля. А как с рулетом?

Женщина просияла:

— Все сейчас будет. Вашим костям нужно как следует обрасти мясом, мистер Эрман. Мясо, оно вернее, чем устрицы. — И она быстро исчезла.

— У меня ощущение такое, будто во рту сигара и ужасно хочется чего-нибудь остренького. Может, я беременный? Интеллектуально. Если я начну кушать мел, останови меня. Я сейчас. — И он направился к стойке за сигарой.

Дымя на ходу, Ноэль вернулся.

— Знаешь, я и полдюжины сигар не выкуриваю за год. Но у этой удивительный аромат, — попыхивая, он опустился на скамью рядом с Марджори.

— Из всего этого наваждения, Мардж, странного и неприятного Кризиса я вынес потрясающую идею. Когда тебя пробивает так, как это случилось со мной, вещи предстают в новом свете, все становится четче, проясняется: словно выздоравливаешь после гриппа и смотришь на мир новыми глазами. Я задавал себе вопрос: верить этой религии — значит пребывать в трогательных грезах, разве не так? Во что же ты веришь на самом деле? Чего хочешь? Что есть добро? Вот где собака зарыта.

Допустим, что все исконные и трудные вопросы философии разом обрушились на тебя, и срочно нужно найти ответ. Например: в какой ресторан пойти сегодня вечером? как затащить эту девчонку в постель? где еще раздобыть денег? — вопросы, на решение которых люди обычно и тратят свое время. Но я верю, что натолкнулся на свежее решение проблемы. Моя идея серьезна и оригинальна, и это может наделать шуму. Я и сейчас затрудняюсь выразить это словами. Буду ли я вообще способен на это? Не знаю. Может получиться книга. Вряд ли длинная, вряд ли легкая. А может быть, это будут диалоги в духе Сократа. Или серия взаимосвязанных эссе. Пока я делаю наброски. Вполне вероятно, что это никогда не выльется в большее, чем момент истины, раскаленная реальность, но я все же надеюсь, уверен: форма вот-вот придет мне в голову, как откровение, как идея в чистом виде.

Я философ, ты знаешь, и даже когда попал в эту религиозную ловушку, как бы ты ее окрестила, я смог-таки определить ее место в моей голове: Сантаяна, слегка подкрашенный Иаковом, что придает ей неожиданный бредовый оттенок. А мое отвращение? Оно не только к твоей религии, оно ко всем. Все религии более или менее схожи. Нельзя осуждать человеческую расу за то, что черной холодной бессмысленной темноте она предпочитает яркие мечты очередного мифотворца. И если пришлось бы делать выбор среди этих неисчислимых фантазий, трудно было бы сказать, чем твоя религия лучше или хуже. Но у меня неизлечимое пристрастие к фактам, холодным и отвратительным. Вот это и погубило «преподобного Эрмана», волею случая проповедника образца двадцатого века.

Но, если честно, моей новой идее трудно найти место. Поверь, Марджори, я знаю классические ответы, причем всех философов, просто пропитался ими. Видишь ли, все они страдали одной и той же роковой болезнью: они были философами. Значит, помочь они не в силах. Из своей клетки им не выбраться. Они любят слова. Им приятно рассуждать. Высшее благо они непременно представляют в понятиях разумного и нравственного. Не уйти им от этого, такова их природа. Их рассуждения напоминают мяуканье кошки. В то время как в обычных людях из этого цветущего зеленого мира нравственности мало, рассудка — еще меньше. Любителям бабочек дозволяется ловить столько бабочек, сколько им вздумается, а философам — столько же других философов. Правда, это не относится к тем, кто делает деньги и спит с красивейшими женщинами, но это отдельный вопрос. Остальному миру философия представляется чем-то вроде кислого винограда изощренного сорта, с помощью которого умные люди убеждают себя в том, что не стоит возиться с этим, когда делаешь деньги и имеешь красивых женщин. Но в то же время, в своем уважении к философам люди абсолютно искренни, Мардж, и искренни в восхвалении их. Такое отношение можно кратко выразить в следующих словах: да, философия — вещь реальная; каждому в мире следовало бы стать философом, кроме меня.