Зеркало времени

Оглавление

154

— Так значит, вы меня любите? — спрашиваю я.

Он недоуменно взглядывает на меня.

— Разве я не говорил вам? — Тон у него почти оскорбленный.

— Вы наговорили мне много всего о ваших чувствах ко мне, — отвечаю я, — но вы не сказали, что любите меня, — сказали только, что хотите на мне жениться. А это далеко не одно и то же.

— То есть вам угодно, чтобы я без всяких обиняков сказал вам, что люблю вас? Я правильно понял? — Он говорит шутливым голосом, но в глазах у него мелькает беспокойство.

— Только если вам самому угодно и если это правда.

— Вы знаете, что я не умею проявлять свои чувства, — говорит он, не насмешливо, не хвастливо, а скорее с сожалением. Потом задумчиво добавляет: — Странно, конечно. Я умею писать о любви и пишу неплохо, мне кажется. Но к несчастью, я от природы наделен исключительно сдержанным нравом и, боюсь, не в силах изменить его. Так что вы не дождетесь от меня ни billets-doux, ни потоков слез, ни пылких признаний. Вас это не устраивает, милая Эсперанца? Не устраивает жизнь с поэтом, который не станет ежечасно говорить вам о своей любви, покуда вы не попросите?

Персей отпускает мою руку и наклоняется, чтобы взять из корзины полено и бросить в камин.

— Нет, я ничего не имею против, — отвечаю я. — Разумеется, значение имеет лишь искренность чувств. Вы могли бы сказать, что любите меня, но на самом деле говорить не всерьез. Я не придаю большой важности словам — только тому, что скрыто за ними.

Он снова берет мою руку, и мое сердце начинает биться учащенно от страха при мысли о предстоящем разговоре.

— И правильно делаете, — тихо произносит он. — Слова сами по себе ничего не значат, вот почему они ненадежны… и опасны.

— Даже слово «любовь»?

— Особенно слово «любовь» — оно таит в себе опасность и обман, как и страсть, им обозначаемая.

— Вы считаете любовь опасной страстью?

— Безусловно. Каждый поэт так считает.

— Но она бывает и другой. Будучи поэтом, вы наверняка знаете это.

— Разумеется — собственно, именно такой любви и посвящена моя новая поэма. Но факт остается фактом: слова могут лгать и лицемерить, а могут говорить правду. Любовь может возвышать душу до святости; любовь может смягчать и облагораживать; но любовь может также развращать и уничтожать.

С минуту мы оба молчим, тишину нарушает лишь треск занявшегося огнем полена. Потом Персей нежно дотрагивается до моей щеки.

— Но я с радостью скажу вам эти слова, моя милая девочка, и скажу совершенно искренно. Вот они: я вас…

— Нет! — вскрикиваю я, подаваясь вперед и прикладывая палец к его губам. — Пожалуйста, не надо. Мне не следовало просить вас подтвердить то, что я и сама в сердце своем знаю, единственно ради удовольствия услышать слова признания. Мне не нужно, чтобы вы их произносили, — правда, не нужно.

— Придумал! — восклицает он. — Я поведаю о своих чувствах в стихотворении. Как вам такое решение?

Я говорю, что оно меня вполне устроит.

— Значит, договорились. Сразу после вашего ухода я возьмусь за перо и завтра же вручу вам лично в руки плоды своих усилий — вероятно, в форме сонета.

Когда он умолкает, я испытываю нестерпимую боль отчаяния при мысли о том, что должна сейчас сделать, и отворачиваю лицо, устремляя невидящий взгляд на полено в камине, теперь горящее вовсю.

— Что-нибудь не так? — спрашивает Персей, заметив мое смятение.

Вот он и настал, страшный момент, когда я должна вонзить нож в сердце Персея Дюпора — и в свое собственное сердце.

Не дождавшись ответа, он снова спрашивает, более настойчиво, все ли в порядке; а потом, поскольку я продолжаю молчать, говорит:

— Вы по-прежнему беспокоитесь, как моя матушка воспримет новость о нашей помолвке? Будьте уверены, она…

— Нет! — перебиваю я его, наконец собравшись с духом. — Дело в другом.

— В чем же?

— Я не могу выйти за вас замуж.

Слова повисают в воздухе, словно эхо погребального колокола. Я жду, когда Персей заговорит, но он не издает ни звука. Каминный огонь тускло озаряет комнату зловещим оранжевым светом. За окнами многобашенной усадьбы начинает завывать ветер, а он все молчит и молчит.

Наконец он поднимается с кресла, берет сигару, ранее положенную на столик рядом, и длинно затягивается. Потом он устремляет на меня огромные темные глаза.

— У вас имеется причина, полагаю?

Голос у него теперь холодный и угрожающий, ни следа прежней мягкости не осталось в нем.

— Я не люблю вас, Персей. Никогда не любила и никогда не полюблю.

Каждое слово рвет мне сердце на части. В моей жизни не было и не будет тяжелее момента, чем сейчас, когда говорю самому любимому на свете человеку, что он мне безразличен.

Он снова затягивается и после короткого раздумья произносит:

— Прошу прощения, конечно, но во Флоренции вы не однажды давали мне понять ровно обратное. Мне кажется, что сейчас вы… как бы получше выразиться? Какое бы le mot juste употребить? Ах да, вспомнил! Лжете.

Больно уязвленная его сарказмом, я делаю слабую попытку смягчить сказанное дальнейшей ложью.

— Надеюсь, вы помните, что я ни разу не говорила, что люблю вас. Со временем я прониклась к вам теплым чувством, и, конечно же, мне приятно, очень приятно, что вы оказали мне исключительную честь, попросив…

— Честь! Вот именно! Брачное предложение от наследника одного из самых славных и древних семейств в Англии! Поистине великая честь для сироты без роду без племени.

Теперь Персей кипит гневом, но я понимаю: он говорит мне такие оскорбительные вещи потому только, что его гордость, всю жизнь служившая ему опорой, жестоко ранена — возможно, даже смертельно.