Именем закона. Сборник № 3

Оглавление

Комиссарова, напротив, была весела. За месяц до этого в театре состоялось распределение ролей в предстоящей постановке «Гамлета» и она получила роль Офелии. Спектакль должен был поставить Герд. В последние годы Комиссарова не получала в театре ни одной значительной роли. Она все время пыталась говорить об Офелии, но ее никто не поддерживал. Рахманин запомнил ее фразу: «Теперь мне ничего не страшно. Я снова живу».

Примерно в половине двенадцатого Рахманин и Комиссарова поссорились. Рахманин сказал, что это была заурядная семейная ссора. Он не сдержался. Рахманин ушел из дома. Он вернулся в шесть утра. Войдя в квартиру, он обнаружил жену мертвой.

Рахманин внезапно заплакал.

— Почему она сделала это? Почему она должна была это сделать? Господи! — Он закрыл лицо руками. — Если бы я не ушел… — Он опустил руки и положил их на колени. — Я увидел Надю мертвой. Не знаю, что со мной произошло. Меня будто подменили. Казалось бы, я должен был броситься к Наде, заплакать, ну что-то такое человеческое сделать, а я первое, о чем подумал, это — как же теперь все будет? Что будет с пьесой? Что будет со мной? Начнут таскать по милициям. Театр откажется от пьесы, и все такое. Мерзость какая! Сам себя ненавижу! Почему она сделала это? Почему? Никогда не думал, что она способна на такой поступок, что у нее хватит мужества. Получается, что мы друг перед другом предстали в новом свете. Я-то предстал в отвратительном свете, даже не подозревал, что во мне столько черствости, холодной расчетливости. Чтобы в такой момент думать о себе, о своей пьесе, пропади она пропадом! Все из-за нее… Все из-за нее…

— Почему из-за нее? — осторожно спросил я.

— Если бы я не работал… Я был раздражен. Я ушел. Не надо было уходить. Я обидел Надю.

— Где вы провели ночь, Виктор Иванович?

— Гулял.

— С половины двенадцатого до шести утра?

— Да.

— Когда вернулись домой, не заметили каких-либо перемен в обстановке квартиры?

— Нет. За исключением закрытой балконной двери. Летом мы ее всегда держали открытой.

— Когда мы приехали, дверь была распахнута.

— Я ее открыл.

— Больше вы ничего не трогали?

Рахманин смотрел на меня отсутствующим взглядом.

— Виктор Иванович, вы слышите меня?

Он кивнул.

— Ничего не трогал. Не могу понять, почему она сделала это. Почему?

— Извините, на секунду оставлю вас.

Я вышел в комнату и шепнул Каневскому:

— Балконная дверь.

— Была заперта?

— Да.

— Он больше ничего не трогал?

— Утверждает, что нет.

Прокурор Король вопрошающе смотрел на меня. Но что я мог ему сказать?

Рахманин сидел в той же позе, в какой я оставил его.

— Виктор Иванович, у Надежды Андреевны были враги?

— Враги? Нет. Она была доброй, любила людей, ее все любили. Подруги носили ее вещи, как свои. Артисты получают мало, а одеться хочется красиво.

— У Надежды Андреевны было много красивых вещей?

— Нет, не много.

— Кто такая Скарская? Надежда Федоровна Скарская.

— Не знаю.

— Вы никогда не заглядывали в фотоальбом Надежды Андреевны?

— Терпеть не могу альбомы. Фотографии — это ведь ушедшая жизнь. Надя иногда листала альбомы, но мне никогда не показывала, знала мое отношение к фотографиям. А потом, я считал, что в доме у каждого из нас должна быть полная свобода от другого, каждый волен заниматься тем, чем ему хочется, а другой не должен мешать, задавать нелепые вопросы вроде «о чем ты думаешь?» или «а что ты делаешь?».

— Вы давно женаты?

— Мы не были расписаны.

— Это имеет особое значение?

— Нет. Для меня нет.

— А для Надежды Андреевны?

— Имеет… Имело. Очевидно, имело. Мы жили вместе год. О том, чтобы расписаться, Надя заговорила впервые около месяца назад. Женщины придают им одним ведомое значение штампу в паспорте. Я сказал, что готов расписаться. Надя была счастлива, но ни разу не возвращалась к этому разговору. Я тоже не заговаривал с ней об этом. Я работал над пьесой, работал как вол, и ни о чем другом думать не мог и не хотел. И вдруг вчера, не успели сесть за стол, Надя объявила всем о нашем решении расписаться.

— Для вас это было неожиданностью?

— Пожалуй. Я никак не мог привыкнуть к ее характеру, движению ее души. Месяц молчала и вдруг объявила.

— Как вы отнеслись к этому?

— Я и без штампа в паспорте считал себя ее мужем. Понимаете, наверно, в последний месяц с ней что-то происходило, а я, занятый работой, ничего не заметил. Это я говорю к тому, что я был задет. Мне показалось, что Надя не столько полна желанием расписаться со мной, сколько желанием кому-то что-то доказать. Все ее подруги разведенные.

— Вы считаете, что перемены произошли по отношению к вам?

— Нет. Перемены, очевидно, произошли в ее внутреннем мире. Девчонкой Надя стала известной всей стране актрисой. Потом, после учебы в театральном училище, снова успех — в театре, в кино. Она привыкла к успеху, признанию, поклонению. Жила легко. Она и с первым мужем рассталась легко… Потом черная полоса. Ни одной приличной роли. Что ее ждало? Забвение. И вдруг она получает роль Офелии. Оказывается, не все еще потеряно. Жизнь в театре снова обретает смысл. Ради такой роли стоит жить. Ее по-прежнему ценят. Она не сомневается, что снова обретет свою публику. Она актриса, и ей недостаточно собственного признания, а нужно признание публики, всей публики, нужно славы. Казалось бы, все хорошо. Но актриса хочет быть вечно молодой не только на сцене. Тем более если она красива. Тем более если всегда была окружена поклонниками — от юнцов до стариков. Все хорошо, но этого мало. Надя жаждет самоутверждения. Объявляет гостям, что выходит замуж. Назавтра об этом будет говорить весь театр… — Рахманин беспомощно опустил руки. — У меня ничего не получается. Бред какой-то. Я силюсь понять, почему она сделала это… Ничего не получается… — Он порывисто встал. Глядя в окно, он сказал: — Она не должна была этого делать! Не должна была! Она наказала меня. За что? За что меня наказывать?