Петербург, 1895 год

Оглавление

За третьим столиком сидел третий по силе шахматист России Семен Алапин. Этот невысокий, очень крепко сбитый человек был весьма искусным практиком и довольно оригинальным, хотя и несколько вычурным теоретиком. Некоторые его поступки свидетельствовали о недоброжелательном отношении к Чигорину. Возможно, здесь имела место зависть: этому шахматному Сальери явно не доставало посоха гения. Все же время от времени Алапин достигал неплохих результатов в международных состязаниях. Еще большую известность он приобрел как теоретик шахмат — аналитик в области дебютной теории, где его именем названы некоторые варианты и системы.

Далее расположились любители, заплатившие турнирный взнос за право скрестить оружие со знаменитыми маэстро. Наш друг Ульянов оживленно беседовал со своим старым знакомым — адвокатом, видным представителем либерального общества в Самаре, А.Н. Хардиным. Андрей Николаевич пользовался весьма почетной известностью в шахматном мире. Не имея возможности, по роду своих занятий, уделять игре много времени и участвовать в серьезных состязаниях, Хардин тем не менее достиг в ней весьма значительной силы, проявившейся главным образом в анализах, которые помещались в различных шахматных изданиях, и в игре по переписке.

За следующим столиком Аркадий Симонович Прадер демонстрировал московскому гостю Соловцову последний этюд г-на Троицкого. Пианист по профессии, Александр Владимирович Соловцов был в конце прошлого столетия также одним из сильнейших русских шахматистов, первым чемпионом Москвы, достойным соперником Чигорина и Шифферса.

Наконец, за последним столиком вели приватную беседу д-р Лизель и помещик Жеребцов. Доктор был маленький, толстенький, лысоватый, ничем не примечательный очкарик, а ростовский помещик Афанасий Петрович Жеребцов являлся личностью исторической. И отнюдь не в гоголевском смысле. Мы вскоре увидим, каким образом Афанасий Петрович вошел в шахматную историю, а пока обрисуем в нескольких словах его внешность и послушаем, о чем он беседует с доктором.

Афанасий Петрович Жеребцов родился аккурат в славную ночь восстания на Сенатской площади, так что в описываемые нами дни ему как раз сравнялось полных семьдесят лет. Росту в нем было около двух метров, а весу — без малого семь пудов. Своим внешним видом он напоминал русских былинных богатырей и славных героев Куликова поля. Годы лишь посеребрили его густые жесткие волосы и длинную окладистую бороду. На нем был добротный охотничий костюм и высокие сапоги из лосиной кожи. Даже в преклонном возрасте он легко сгибал в ладони медный грош и ударом кулака валил наземь быка-трехлетку. Вместе с тем, за молодецкой удалью и деревенским простодушием скрывался умный и весьма начитанный человек.

— Пять лет мы с вами не виделись, уважаемый Афанасий Петрович, — говорил доктор, — а вы совсем не изменились.

— Это вам только так кажется, док, — пробасил в ответ великан. — Силушка моя пошла на убыль, да и здоровичко уже не то. Скоро, видать, придется мне познакомиться с вашим братом-эскулапом.

— А что такое? — оживился доктор, у которого мелькнула надежда на приобретение богатого пациента.

— Старость не радость, — уклончиво ответил помещик, и трудно было понять — шутит он или говорит серьезно.

— Может быть, вы черезчур много веселитесь с друзьями? — осведомился Лизель, явственно чуявший исходящий от Жеребцова запах спиртного.

— В мои то годы? Да у меня и друзей-то не осталось!.. Девки, разве…

— Ну, а все-таки, — не унимался доктор, — расскажите, Афанасий Петрович, как вы проводите свои дни. Может я смогу дать вам какой-нибудь совет.

— Встаю я всегда с солнцем, — после непродолжительного молчания начал Жеребцов. — Зимой, стало быть, позже, нежели летом. Перво-наперво бегу к роднику — напиться и умыться.

— А далеко тот родник? — полюбопытствовал Лизель.

— Да треть версты, думаю, будет, — быстро прикинул помещик. — Затем я выпиваю стакан водки, сажусь на коня и объезжаю свои земли. Беседую с мужиками, пробуем самогоночки, бражки… Баб проведываю…

— А о чем вы с ними беседуете?

— А когда как!.. С мужиками, как водится, о бабах. Ну, а с бабами об урожае, о надоях.

— А с мужиками об урожае не говорите?

— Вот вы, док, чудной! С мужиками чего о делах говорить? У них другое на уме.

— Ну, а дальше?

— К полудню в дом возвращаюсь. Обычно старший мой сын заедет. Выпьем с ним по стаканчику водки, да поросенка жареного умнем. Побеседуем… После этого я привык часика два соснуть.

— Прекрасно! — искренне одобрил доктор. Он уже решил не лезть к Афанасию Петровичу со своими медицинскими советами. Разве можно губить столь великолепного «старца»?!

— Просыпаюсь обычно часам к пяти, — продолжал тем временем Жеребцов. — Выпиваю стакан водки… А не слишком ли много я пью, док?

— Ни в коем случае не меняйте свой образ жизни! — решительно запротестовал Лизель. — Если уж вы дожили до семидесяти лет и никогда не чувствовали ничего…

— Г-н и г-жа Пильсбери! — доложил в этот момент швейцар, и в зал вошли высокий красивый молодой человек и хорошенькая девушка в лисьей шубке. Они не были мужем и женой, но никто не обратил внимания на ошибку швейцара.

— Гарри! — невольно вырвалось у Ульянова.

— Владимир! — удивился молодой американский социалист, оказавшийся «по совместительству» знаменитым гроссмейстером.

Светочка не скрывала своей радости по поводу встречи с Ульяновым. Столь грубое нарушение конспирации в данном случае не могло повлечь за собой никаких последствий, поскольку все любители уже побывали на проходящем в Петербургском шахматном обществе матч-турнире; все уже знали Светочку, и никого не удивило, что Ульянов также знаком с «четой Пильсбери».