Страждущий веры (СИ)

Оглавление

— Да-да, и проснется, лишь когда наступит конец времён, — непочтительно заявил Вейас, вваливаясь в комнату с удовлетворённой ухмылкой на смазливом лице. Хорошо развлёкся, по всему видно. — Никогда не понимал этой истории. Если Безликий наш покровитель и повелитель, то почему он дрыхнет, пока его мир катится демонам под хвост?

Испортив волшебство нянюшкиного сказания, Вейас в грязных сапогах развалился на обитом дорогим голубым бархатом диване.

От раздражения захотелось заскрежетать зубами. Конечно, куда нам с нянюшкой до его распутных девок. Лучше бы вовсе не приходил!

— Глупый! Ты ничего не понимаешь в настоящих историях, — поддела я. — Безликий не дрыхнет, а набирается сил в ожидании последней битвы. А люди ещё должны доказать, что достойны спасения. Правда, нянюшка?

— Так откуда же мне знать, что думают боги? — развела старуха узловатыми морщинистыми руками. — Людям о том судить не дано.

— И кто из нас глупый? — Вейас швырнул в меня подушкой. Едва удалось поймать её у самого лица.

— Всяко умнее тебя.

Вейас самодовольно сцепил пальцы в замок и смачно ими хрустнул. Я подкралась и стукнула пустомелю по бестолковой башке, пока он упивался собственным невежеством. Брат зарычал. Мы сцепились клубком, барахтаясь и скача по дивану, как в детстве. На мгновение показалось, будто мы вернулись в ту счастливую пору, когда в нашей жизни ещё не было ощущения, что всё вот-вот закончится.

— А ну-ка хватит!

Нянюшка схватила нас за воротники и хорошенько встряхнула.

— Ишь, расшалились! Взрослые же совсем, а все дерётесь как дети малые. Тебе, Лайсве, вообще стыдно должно быть: свадьба скоро, дети, хозяйство, весь дом одной вести придётся, мужа голубить, а ты всё брата задираешь. Женщина должна быть кроткой, покорной и ласковой, а не дерзить и кулаками размахивать.

— Да, нянюшка, — устыдилась я, но паршивец Вейас тут же высунул язык, дразнясь.

Обидно стало до слёз! Почему так плохо оставаться ребёнком?

— Вот, посмотри, подарок для жениха, — вынув ткань из пяльцев, я показала её нянюшке, отвлекая от нашей потасовки. Не приведи Безликий, ещё папе наябедничает! — Красиво?

Старуха покрутила вышивку в руках, разглядывая выверенный до последнего стежка узор подслеповатыми глазами. Белая горлица с мечом в когтях на голубом фоне — наш родовой герб. Внизу девиз золотыми нитками: «Наше сердце легче пуха».

— Искусно, — хмыкнула нянюшка. — И дорого.

— Сама на ярмарке в Кайнавасе нитки выбирала, — улыбнулась я. — Не хуже, чем у мамы?

— Лайсве...

Стало не по себе. Неприятно.

— Не хуже?! — от отчаянья голос звякнул по окнам.

— Алинка большой мастерицей была. Такие узоры выходили из-под её пальцев, что нельзя было глаз оторвать, словно вся жизнь в них заключена, — разоткровенничалась старуха и тяжело вздохнула, разглядывая мою работу. — Твой узор красивый, конечно. Видно, что старалась. Но он холодный, нет в нём души, понимаешь? Огня нет.

Забытый нами Вейас взволновано зашевелился на диване. Видно, почувствовал, что я вот-вот расплачусь.

— Ну и ладно, — захотелось выбросить дрянную вышивку в камин. Нет, здесь нельзя. Лучше у себя. И не показывать слёз. Веломри не плачут. Никогда.

Забрав у нянюшки вышивку, я улыбнулась, как требовал этикет, и побежала к себе, забыв даже пожелать спокойной ночи на прощание. Опять заругают! Но так гораздо лучше, чем показать слёзы.

***

Ночная прохлада бодрила. Я распахнула окно спальни и проскользнула в узкий проём, прошлась по парапету до приметной башни, ухватилась за выступ, подтянулась и нырнула в щель бойницы. Даже кстати, что я такая тощая и маленькая — всегда найду место, где спрятаться. Здесь наверху хорошо: лежать на плоской смотровой площадке, разглядывать звёздные рисунки и думать.

Я ещё долго перебирала пальцами вышивку. Ветер давно стёр слёзы с лица, но боль не уходила. Я так старалась выполнить узор идеально, но всё равно никому не понравилось. Нет души. Можно купить дорогую ткань и нитки, можно аккуратно обрисовать силуэт мылом и наловчиться делать ровные стежки. Но где взять душу, если её нет?

Вышивка безвольно упала на пол. Я достала из-за пазухи медальон с портретиком и принялась рассматривать изображённую на нём женщину. Моя мама была южанкой. Очень красивой: темноволосая, темнобровая, кареглазая. И большой искусницей, прекрасно шила, вышивала, рисовала, пела и танцевала. Все её обожали, особенно папа с нянюшкой. Всё, что я знаю о ней, с их слов. Она умерла сразу после нашего с Вейасом рождения. Папа до сих пор скучает, хотя и не говорит.

Мы с Вейасом совсем на неё непохожи: оба светловолосые настолько, что кажемся седыми. Глаза невыразительные и холодные — блёкло-голубые, как у папы. И если Вейас выделяется мелкими точёными чертами и холеной красотой, то я невзрачная бледная мышь, которой даже ни одно платье толком не идёт, насколько бы дорогим оно ни было. Со своей внешностью нужно смириться — тут уж ничего не попишешь. Нянюшка говорит, что добрый муж будет любить меня и жалеть, какой бы дурнушкой я ни была. Надеюсь, она права.

Говорят, он приедет из жаркого степного края и увезёт меня к себе. Там нет ни лесов, ни каменистых пригорков, даже снега зимой не бывает. Что за зима без снега? Днём с этой заброшенной башни виден и густой бор на юге, и прозрачные озёра на западе, и гряды древних курганов на востоке, и вьющаяся меж холмов дорога на севере. Как я буду жить без всего этого? Без шалостей Вейаса, без назиданий папы, без нянюшкиных сказок. Хозяйство, дети... Какие дети, ведь я сама ещё ребёнок. Ребёнок, который не хочет вырастать. А ведь церемония взросления всего через пару недель.