Серые земли-2 (СИ)

Оглавление

139

— Но…

Лихо кивнул. Значит, согласный побеседовать. У Себастьяна прямо‑таки кулаки свербели в предвкушении оное беседы. И стоило двери закрыться, он повернулся к братцу.

— Ну, холера ясная? — ласково, вкладывая в голось всю бездну родственной любови, которая просто‑таки требовала выплеснуть ея эмоционально, поинтересовался Себастьян. — Чего скажешь?

Дорогой братец говорить не спешил.

Сел.

Пасть раззявил. Язык вывалил. Ни дать, ни взять, кобель из тех, что купечаские дворы сторожить поставлены. И выражение на морде точь — в–точь, ленивое, а вместе с тем настороженное.

— Ничего не скажешь.

Хвостом вильнул… попытался, только хвост тот плетью по полу метнулся.

— Паркет не царапай, — буркнул Себастьян и подмышкой поскребся. — У нас и так положение неоднозначное, а ты еще и усугубляешь порчею имущества.

Лихослав вздохнул.

— Ты бы хоть тень раскаяния изобразил, что ли? Я тут… с ног сбиваюсь… — Себастьян сел на пол, поняв, что ноги и вправду почти сбилися, точнее гудят изрядно, аж в голову отдают. И мозоли натер… вот чего он в своей работе не любил, так это мозолей. С другой стороны, ненаследный князь осознавал, что, во — первых, мозоли вряд ли кто любит в принципе, а во — вторых, ежели он думает уже не о работе, а о ногах, стало быть, попустило.

Лихослав вытянулся рядом и мордой в ногу ткнулся было, правда тут же скривился.

Отвернулся.

Тявкнул коротко.

— Сам знаю, что не ромашками пахнет… себя вон понюхай, псина несчастная… знаешь, был ты бы человеком, я бы не посмотрел, что ты уже в годах… взял бы ремня и так отходил…

Лихо заворчал и глянул с укоризной.

— Глазки жене своей строить будешь… ты вообще чем думал, когда ввязывался? Герой ты наш… рыцарь пресветлого образа… неужели подумать нельзя было, что все это пахнет хреново… — Себастьян ногу приподнял, склонился. — Вот примерно так и пахнет…

Себастьян был прав.

И странно, но именно сейчас Лихо отчетливо осознавал его правоту. И прошлое виделось на удивление ясным. И удивительно было, что он, тогдашний, ничего‑то не понял.

Рыцарь?

Рыцарем Лихослав никогда‑то быть не желал. Да и остались оне разве что в романах гишторических, не выдержали, стало быть, тягот бытия.

Но о рыцарях в тот день он думал в последнюю очередь. А о чем тогда?

О поместье.

О сестрах и слезных их посланиях, на которые придется ответить отказом, поелику свободных денег нет… о счетах, что приходили, невзирая на все Лихославовы просьбы не тратиться… об отце, решившем, будто ныне может к прежней жизни вернуться. О Велеславе и супруге его… от нее дурно пахло, и Лихо знал, что этот запах — не телесный вовсе. Он пробивался сквозь цветочные воды, и оставался надолго, будто метил все, к чему Богуславе случалось прикоснуться…

И среди этих мыслей, суматошных, тяжелых, не оставалось места ни для него самого, ни для Евдокии. Она тоже была занята, а Лихо даже не хотелось вникать еще и в те дела. Ему бы с нынешними разобраться. Накатывало порой такое вот, дурное желание, сбежать…

Исполнилось.

Он пришел с утреца, Дариуш Понятовский, последний лист на древе некогда могучего рода. И выглядел этот лист донельзя жалко, в старом‑то доме, небось, его бы и на порог не пустили.

Может, оно и к лучшему было бы.

— Здравствуй, Лишек, — Дариуш поклонился, вежливо, осторожно, всем видом своим выказывая, будто не претендует он на то, чтобы зваться другом.

Да и не были они друзьями.

Приятелями, пожалуй, и только. Хватало общего… славный род, да только от той славы осталось лишь гордое имя и долги немалые. У Лихо — сестры и братья. У Дариуша — молодая жена, взятая по великой любви, а потому без приданого, да дочь малолетняя.

Вот и рвали шкуры.

Гордость княжескую позабыли… охотились… ждали да не могли дождаться, когда же будет довольно… наверное, никогда.

Но Лихо был рад, что Дариуш сумел уйти.

— Проходи, — сказал. — В кабинет.

Отчего‑то неуместным показалось держать его в гостиной.

— Я… ненадолго, — Дариуш озирался. И мелькало в его глазах что‑то этакое… зависть? — Слышал, и ты, наконец, женился. Поздравляю.

— Спасибо.

— А Христина сбежала… нашла себе… купца нашла… — он присел на самый край кресла. — Представляешь? Богатого… сказала, что надоело ей копейки считать… балов охота, украшений…

— Мне жаль.

Денег, которые Дариуш слал, хватило бы и на балы, и на украшения. Да, видно, богат был тот купец. И стыдно стало, что он, Лихослав, счастлив.

А еще, что видит приятеля этаким слабым.

— А мне нет, — неожиданно жестко ответил он. — Потаскухой была, потаскухой осталась… правильно мне батька мой говорил, не по мне пташка… а я гонорливый больно… мне Люцию жаль.

— Увезла?

— Продала.

— Что?!

— Я б и сам не поверил, да… — он нервически дернул плечом. — Она ее на няньку бросила… небось, куда ей в новое‑то жизни дитя… а та… ты аккурат ушел, когда нас… потрепало крепко… с хольмцами на Журавлиной пади столкнулись. И меня посекло… наши‑то решили, что помер. Телеграмму отбили, ну а там… нянька, паскудина этакая, поняла, что одна осталася… и решила… все, что в имении было, сгребла и деру… а Люцию в Познаньске продала…

— Ей же…

— Одиннадцать, — Дариуш стиснул кулаки. — Я как… я ж выбрался еле — еле… потом по нашим… докажи, мол, что ты — это ты, а не подменыш какой… заперли… домой‑то отбили, что нашелся, дескать. Только тою телеграммкой подтереться можно было… подлечили, само собою… и письмецо от моей дражайшей дали, мол, не держи зла…