к чему стермится Ураган?

Оглавление

Таков был Меч, пока он дремал вне дела.

Но Он оживал… В знойном вихре битвы бронза теряла оттенки. Наливалась черным и белым… Красота Его бесконечно ширилась, переходя порог возможного (для человека), и обращалась ужасом непостижимого – для человека. И даже незрячему невыносим тогда был Его облик. И лишь разум Хранителя – избранника Меча – мог устоять перед столь великим потрясением… Ножны. Ножны – они, просыпаясь, разбегались в стороны четырьмя ажурными лепестками. Уплотняясь преображались, обращаясь двумя парами (черный и белый) лучей Его сияющей гарды, и обнажая этим своим движением ослепительное тело Меча, – Его Клинок.

Клинок. В толщину – волос. Тоньше волоса. Плоскость в два измерения – третье терялось, сходило на нет, исчезало... и вновь рождалось бесконечностью, при взгляде в неизмеримые глубины Клинка.

Тьма и свет. Два цвета неистовой первородной чистоты – каждый, безраздельно владея лишь одной, от лезвия и до лезвия, стороной Клинка – вырывались, не смешиваясь, вовне неземным нереальным сиянием…

И главное. Ценой добровольно отданной жизни – и только так – немногие избранники жертвователя обретали… выкупали, выторговывали КРУПИЦУ вечного знания.

Смерть? Достаточно прикасновения к обнаженному Клинку: и светлая Его сторона – обладание любым сокровищем, истинного для этого мира, знания; темная – познаешь самого себя и все принадлежащие тебе радости и печали… Все рождения с начала времен: счастье и горечь, подвиги и преступления, бесчестье и слава, и потери… потери, потери – жестокое знание, и неверное, колеблющееся, не принадлежащее времени; та жизнь? эта? третья? четвертая? – все изорвано, все смешано, и большее рассеяно по ветру клочьями.

Так просто: любая тайна – не тайна, успевай лишь кормить чудовище живыми сердцами. И рос, наливался весом, с каждой новой смертью, тот неприметный белый камушек, в нужде обращаясь маленьким Солнцем, питающим своим жарким светом силы Хранителя.

Пропасть!

Всадник очнулся. Но поздно. Слишком нелегок был путь из глубин памяти в действительность…

Его конь, давно, казалось, уставший сопротивляться, и теперь недоверчиво, но притихший, смирившийся: его конь вдруг испуганно вспрянул, затрепетал, и неистово прыгнул вперед! И рухнул вниз! Вниз, вниз – сквозь тонкий трепет искажений; сквозь туман, оставляя вослед в нем широкую чистую рану… И вонзились в придонную мглу, расплескивая врозь ее вязкие липкие клочья.

Человек. Ослабев от боли в изломанном диким ударом теле, он сумел взять с собой в забытье – предсмертное забытье – единственную подлинную для себя драгоценность. Человек: судорожно сжимая руками эфес Меча, он вывалился из седла. Упал на Мглу, принявшую его тело на себя жестко – как камень, и следом, вдруг, разом смягчившуюся. Теперь уже он не падал – медленно тонул, лениво поглощаемый расступающейся под ним Мглой.

Человек – он боролся!

Он позвал. И услышал ответ. Эхо ответа.

Он приказал. И,

Меч расцвел,

сжигая в ничто своей яростной чистотой ленивое, глупое, медлительное варево Мглы. Та отпрянула, подалась, и вновь сомкнулась под человеком, вышвырнув его невредимого, но нагого наверх, отделив его тело от себя слоем багровой пустоты.

Человек… Он шевельнулся, приходя в себя. И каждое его движение порождало, взращивало кровавое свечение во Мгле под ним, и он надежно покоился в этом огненном вознесении надо Мглой.

Я очнулся. Боль исчезала, уходила, покидала тело вон, оставляя вместо себя пустоты… пустоту… Голодную, активную пустоту – пустоту ищущую насытиться, наполнить себя безразличной отрешенностью бессмысленности…

Я осторожно вскочил на ноги, – разглядел под собой этот тоненький, насыщенный багровым, провал – и усмехнулся. Усмехнулся: и Мгле, и своим ощущениям, и своей обнаженности. Оглянулся назад.

И разом ожесточел.

Мой конь еще жил: не мог двинуться, не мог даже вздохнуть, только искал раз взглянуть мне в глаза, не в силах заржать, не в силах вздохнуть, погружался – уже утопал во Мгле по шею – и погружался, погружался…

Я ушел. Оставил животное, совершив над ним последнюю милость. Почувствовал вслед невесомый трепет, и вновь оглянулся. Лошадиная плоть растворялась, пожиралась Мглой в прах, оседавший во Мглу, оставлявший после себя лишь белизну костей.

Я отвернулся.

Я пошел прочь.

Чтобы, идя вперед, вновь вернуться назад. К той же скале. К тем же костям.

Не было никаких чувств. Прислушался: только медленно разрастающееся внутри бессилие. Я повернулся спиной к безразличию скал и замер. Чутко замер, освободившись от мыслей. И ощутил вдали – едва-едва, но верно – чье-то беспокоящее меня присутствие.

Разум в тумане. Да, конечно, именно Туман. Туман стал быстрее заполнять мой разум теперь, когда я перестал сопротивляться ему. Но была надежда, что я успею… успею раньше, чем полностью потеряю себя.

Я снова пошел вперед.

Туман вокруг жил, плескался, рождая в себе и из себя, во множестве, странные уплотнения, при моем приближении к ним, медленно набухающие крупными сгустками, что бы оказавшись возле меня, вдруг сорваться навстречу мне лавой несущихся во весь опор всадников, или обратиться крепким строем терпеливо поджидающих меня пехотинцев, или колоссов с занесенными для удара дубинами. И опять рассыпающихся бессильными клочьями Тумана, наткнувшись, в своем стремлении ко мне, на яростное сияние Оружия, откровенно высвечивающего вокруг все неровности, все каверзы Тумана и Мглы.

Я шел, но вдруг все изменилось. Я увидел вокруг мое прошлое, боль моего прошлого. Пепельные и серые краски. Грубо искаженные, изуродованные донельзя, воспоминания – они были узнаваемы… И ранили.