|
Оценить:
|
На Париж
2
— Чур меня!
Обеими ручками личико закрыла. Я же на цыпочках опять в прихожую, снял кивер и домой без оглядки.
Долго не мог в ту ночь заснуть. Шутка шуткой, но всему есть мера. Ведь ее наверно потом на смех еще подняли, а больше всех в том все же я виноват.
В Новый год видел ее у обедни, но только издали. Молилась она истово и ни разу кругом не оглянулась.
2-го числа иду к Аристарху Петровичу со своими счетами. Просмотрел он их, потом и говорит:
— Да, вот что еще: послезавтра ввечеру ряженые у нас будут.
— Дворовые? — спрашиваю.
— Дворовые своим чередом; но будут и приезжие. Для Варюши нашей сюрприз.
— Уж не Дмитрий ли Кириллыч пожалует?
— Угадал, брат. Только чур, никому пока об этом ни слова. Приедет он с одним приятелем. А чтобы их не так легко распознали, ты тоже перерядись и войди вместе с ними. Как тебе нарядиться — потолкуй уж с Мушероном: ему, как французу, и книги в руки.
Пошел я к Мушерону. Бравый сержант мой с самой Березины как обмененный. От Наполеона своего хоть и отрекся, а все по нем втайне тоскует. Обязанности дядьки у Пети Толбухина исполняет по совести; по-французски говорить с собою заставляет; а того охотней еще со мной беседует, да все про гибель родной своей «великой армии».
Как узнал, что мне требуется, — ни минуты не задумался.
— Полишинелем, — говорит, — тебя обрядим; и просто, и потешно.
— А по-нашему, — говорю, — и дешево, и сердито. На том и порешили. Мушерон в молодые годы у портного в подмастерьях служил; не токмо иглой владеет, а и кроить мастер. В два дня из меня такое чучело соорудил, что хоть в балаган: сзади горб, спереди горб, на макушке — белый колпак с красной кисточкой; из черной тафты полумаска, а из папки носище крючком наподобие птичьего клюва. Сам сержант мой, любуясь на дело рук своих, ухмыльнулся, а матушка, как увидела меня, так только отплюнулась и перекрестилась. Зато хохотунье Ирише, чай, немалое веселие доставлю.
— А что, мосье Мушерон, — говорю, — мадемуазель Ирэн тоже к маскараду готовится?
— Не до маскарада ей! — говорит.
— Что так?
— Да еще давеча мадемуазель Барб за ней посылала, а от нее ответ: простудилась, лежит, головы с подушки поднять не может.
Жалко бедняжку! И без нее все как будто не то…
Вот и вечер; стемнело. Обрядился я полишинелем. Тут бубенцы за воротами. Выбегаю на двор. В калитку уже входят приезжие — не двое, а трое, идут к заднему крыльцу. Я — за ними. В прихожей встречает Луша.
— Сюда, господа, сюда!
И провела нас в девичью. Там вся святочная компания дворовых уже в сборе: и поводырь с медведем, и журавль, и петух индейский, и баба-яга с помелом, и старик с пеньковой бородой в пеньковом парике, мукой посыпанном.
Луша из девичьей их выпроваживает:
— Идите же в гостиную, потешайте господ.
Я остался с приезжими. Те снимают верхнее платье. Разодеты на загляденье: один боярином, другой опричником, а третья особа — женского пола — боярышней. Все трое в черных полумасках; но в боярине по фигуре я тотчас Шмелева признал. Подхожу с поклоном:
— С приездом, Дмитрий Кириллыч!
— А со мной не поздороваетесь? — говорит боярышня.
Тут я и ее по голосу узнал.
— Ирина Матвеевна! Так вы вовсе, значит, и больны не были?
— Я никогда не болею. Дмитрий Кириллыч у нас же ведь остановился, чтобы Варвара Аристарховна не догадалась.
— И наряд этот сами себе смастерили?
— Куда уж мне! Не такая мастерица. Дмитрий Кириллыч из Петербурга привез, в театре напрокат взял; отсюда назад отошлет.
Тут Луша вернулась:
— Пожалуйте, господа!
Раскрыла нам дверь в гостиную. На диване старики Тобухины восседают с моей матушкой; по сторонам в креслах — Варвара Аристарховна с братцем. Поводырь же, выведя на средину комнаты медведя (конюха Филатку в вывороченном наизнанку тулупе), разные штуки выделывать его заставляет:
— А ну-ка, Мишенька, покажи господам, как малые ребята горох воруют… Как красные девицы белятся, румянятся и в зеркальце глядятся…
Но музыкант дворовый, кучер Флегонт, окончания комедии не дождавшись, на гармонике «Как у наших да у ворот» заводит — и медведь в пляс пускается, на цепи поводыря за собою тащит, а за ними и вся компания увязалась. Прыгают, кружатся, толкаются, ножки друг дружке подставляют.
Тут и я летом вперед вылетел, колесом пошел и господам на диване земной поклон отвесил. А Петя-шалун только того и ждал: скок мне на спину; и повалились мы оба — я ничком, а он кубарем через меня. На сем моя роль и закончилась.
На пороге опричник показался, за ним молодой боярин об руку с боярышней, а опричник перед ними метлой своей дорожку выметает.
Аристарх Петрович на диване лукаво усмехается, старушки шушукаются, а Варвара Аристарховна словно остолбенела, глаз с гостей не сводит.
Но вот опричник за фортепиано садится, заиграл «русскую» — и поплыла лебедью боярышня, плечами поводит, платочком машет-прикрывается, ручкой боярина манит, а он, бока подперши, гоголем кругом ее обхаживает, да вдруг как ударит в ладоши, каблуками притопнет, ухнет, гикнет — и пошел вприсядку.
Но доплясать им тоже не пришлось. Варвара Аристарховна с кресла к боярину подлетела и маску ему с лица сорвала.
— Митя мой!
Да на шею к нему. Целуются-милуются…
— А про нас, Дмитрий Кириллыч, вы и забыли? — говорит Аристарх Петрович.
Пошел он к ним. Подозвал и опричника, знакомит:
