Том 4. История западноевропейской литературы

Оглавление

181

Я хочу заняться характеристикой одного только наиболее модного течения или, вернее, наиболее шумно прославляемой группы послевоенных писателей, которые, не составляя школы, носят на себе печать известного единства, может быть ими не совсем сознаваемого, и которые вырисовываются как последнее ж балованное порождение французской буржуазии.

Да и для этой цели я хочу использовать, главным образом, один источник: именно, вышедшую недавно книгу Андре Жермена «От Пруста до Дада».

Я имел случай познакомиться в Париже с автором этой книги. Это человек, несомненно, доброй воли. Убежденный враг войны и шовинизма, он этим самым поставил себя на левый фланг литературы, и даже нетерпимая коммунистическая молодежь из журнала «Кларте» характеризовала его как честного писателя, у которого можно встретить много интересных людей: левого литературного крыла.

Андре Жермен прислал мне свою книгу с любезной надписью: «Мосье Луначарскому для продолжения с ним разговора, о котором я сохранил весьма волнующее воспоминание».

Продолжение этого разговора явилось для меня настолько поучительным, что, как видите, я даже пишу, опираясь на эту книгу, целую статью.

Однако я не могу сказать, чтобы это поучительное продолжение волнующего разговора доставило мне только удовольствие.

У Андре Жермена, как писателя, есть много, на мой вкус, неприятных манер. Его язык цветист, как восточный мадригал, ароматен, как парикмахерская помада, полон ужимок, неудачных острот и мнимых тонкостей, которые иногда делают целые страницы его произведения почти невыносимыми.

Андре Жермен почти сплошь хвалит, и хвалит так, словно изо всех сил добивается, в награду за наибольшую изысканность комплимента, благосклонной улыбки таланта, за которым он волочится.

Но так как А. Жермен за всем тем человек честный, умный и, в сущности, умеющий писать метко, то порою, пронзая все эти шелковые цветы искусственных букетов, вдруг высовывается острый железный шип, который может нанести «предмету» г. Жермена довольно жестокую царапину.

Правда, почти всегда автор, спохватившись, старается вознаградить угощаемого идола за такую каплю дегтя, насыпая в подносимый напиток несколько ложек сахарина.

Но ведь еще проще было бы совсем изъять шип. Однако Жермен не делает этого.

Иногда мне даже казалось, что бисерная ткань его восхвалений представляет собою только нечто вроде светского лицемерия и что даже нижет он свой бисер специально с целью получить возможность как бы забыть в преподнесенной кружевной подушке несколько острых иголок.

Бисер и кружева я оставляю совсем в стороне, а иголки собираю.

И что же? Получается довольно пикантная и не лишенная глубины и правдивости характеристика той серии писателей, которой занялся критик и которая сейчас занимает нас.

Эта, так сказать, криптограммная характеристика оказывается в полном противоречии с официальной галереей портретов, представляемой Жерменом взорам менее пристальных читателей.

Но забудем об этом. Розы г. Жермена искусственны и надушены дешевым одеколоном, а шипы остры и жалят. Только в них настоящая правда.

II

Как я уже сказал, книга Жермена носит название «От Пруста до Дада». Пруст уже умер, но влияние его живо как нельзя более. Во-первых, его громадный роман «В поисках за потерянным временем» еще не кончен изданием. Два тома выходят на днях, а два подготовляются душеприказчиками автора.

Во-вторых, быть может, никто не читается так усердно, как этот утонченный импрессионист, бытописатель большого света при Третьей республике.

В-третьих, то модное русло литературы, о котором я только что говорил, находится, несомненно, под влиянием его манеры.

Я выберу несколько шипов, адресованных Жерменом этому писателю. До смерти Марселя Пруста он написал о нем вообще довольно злую статью, в которой, между прочим, говорил:

«Если б меня спросили, кто автор этих романов, то я ответил бы: это несомненно старая дева, биографию которой нетрудно угадать. Родившись в почтенной мещанской семье, она получила хорошее образование и стала приживалкой очень шикарных людей, герцогов и принцев Франции, родственников королевских домов. Она возгордилась неисцелимо. Но вдруг неведомое несчастье принизило ее. Сыграла ли тут роль какая-то каверза этикета, или она стала любовницей лакея, но только ее удалили от господского стола и заставили обедать в людской. Вот почему, отойдя от шумной жизни с хорошей пенсией, она населила свои мемуары исключительно большими барами и их прислугой. К первым она относится с восхищением, иногда горьким, но всегда почтительным, ко вторым, как к равным, запанибрата».

Я должен сказать, что я за многое люблю Пруста и в общем считаю его крупным писателем, но кто прочтет хоть несколько томов его романа, согласится, что шип Жермена очень попадает в цель.

После смерти Пруста Жермен написал статью весьма сахариновую, но и тут попадаются меткие вещи. Например, правильно указаны основные мотивы писателя: половой вопрос, снобизм, болезнь. И по поводу всех трех Жермен делает верное замечание. Верно, что половая чувственность Пруста холодна и расслабленна; верно, что Пруст, неподражаемый хроникер снобизма, не поднялся до того, чтобы стать его философом. Верно, наконец, и то, что болезнь явилась, хотя это покажется, может быть, странным, — самой сильной стороной Пруста. «Она снабдила его какими-то нежными щупальцами, какими-то чувствительными антеннами, которые позволяют ему отмечать вещи, проходившие до сих пор незамеченными. Поэтому на многих он производит впечатление изобретателя, даже волшебника, это какая-то полудуша, построенная из нюансов и трепетов, то есть как раз то, что нужно, чтобы соблазнить эпоху чрезмерную и растраченную. Но именно эти причины его крайнего успеха станут когда-нибудь причиной падения интереса к нему».