Плотничья артель

Оглавление

– А дружка что тут делает? – спросил я.

– Дружка промеж тем свое справляет, – отвечал Сергеич. – Тоже, грешным делом, бывало, попересохнет в горле-то, так нарочно и закашляешься: и кашляешь и кашляешь, а тут такой приговор и ведешь: «Сватьюшки любезные, что-то в горле попершило, позакашлялось: нет ли у вас водицы испить, а коли воды нет, мы пьем и пивцо, а пивца нет, выпьем и винца!» Ну, и на другой хорошей свадьбе, где вином-то просто, тут же стакана три в тебя вольют; так и считай теперь: сколько в целый день-то попадет. С другой, бывало, богатенькой свадебки, после друженья, приедешь домой, так целую неделю в баню ходишь – свадебную дурь паром выгонять. Хорошо дружке бывает, нечего сказать, больно хорошо.

– Хорошо-то, хорошо, да ведь и это дело не всякий справит: надобно тоже разум иметь, – заметил я.

– Еще какой разум-то, друг сердечный! Разум большой надо иметь, – отвечал Сергеич. – Вот тоже нынешние дружки, посмотришь, званье только носят… Хоть бы теперь приговор вести надо так, чтоб кажинное слово всяк в толк взял, а не то что на ветер языком проболтать. За пояс бы, кажись, в экие годы свои всех их заткнул, – заключил он и начал тесать.

– А уж нынче разве ты не дружничаешь? – спросил я.

– Нет, государь мой милостивый, давно уж отстал; что-что с рожи-то цветен да румян, а глаза больно плохи. Вот и рубишь теперь все больше по памяти; кажинный год раза три сослепа-то обрубишься, а уж где дружничать: тут надо глаза быстрые, ноги прыткие!

– Ты семейный али одинокий?

– Какое, друг сердечный, одинокий! – возразил Сергеич: – Родом-то, видно, из кустовой ржи. Было в избе всякого колосья – и мужиков и девья: пятерых дочек одних возвел, да чужой человек пенья копать увел, в замужества, значит, роздал – да! Двух было сыновьев возрастил, да и тем что-то мало себе угодил. За грехи наши, видно, бог нас наказывает. Иов праведный был, да и на того бог посылал испытанье; а нам, окаянным, еще мало, что по ребрам попало – да!

– А сыновья где ж у тебя?

– Сыновья, друг сердечный, старший, волей божьею на Низу холеркой помер, а другого больно уж любил да ласкал, в чужи люди не пускал, думал, в старые наши годы будут от него подмоги, а выходит, видно, так, что человек на батькиных с маткой пирогах хуже растет, чем на чужих кулаках – да!

– Где ж он? Спился, что ли?

– Я уж и сказать тебе не знаю как, в кою сторону он дурак; недолго бы, кажись, пил, да много в кабак отвалил. Добросовестным он, государь мой милостивый, при конторе нашей был, и послали его, где греху-то быть, с мирскими деньгами в город; уехать-то уехал в поддевке, а оттель привели на веревке – да! Все денежки, двести с хвостиком, и ухнул там; добрые люди, спасибо, подсобили – да! Он-то благовал, а батька в ответ попал: мирские рублики, батюшка, не простят. На сходке такое положенье сделали, что али бы я деньги за него клал, али бы его, разбойника, на поселенье сдал – да! Не стерпел я этого: детки-то к нам сердцами не падки, а они нам – худы ли, добры – все сладки. Делать неча, пошел к Пузичу, стал ему в ноги кланяться…

– А разве Пузич у вас деньги в рост отдает?

– Нешто, нешто, сударь одолжает кой-кого на знати, – отвечал старик, вздохнув, – исстаря еще у них в дому это заведенье идет: деды его еще этим промышляли.

– Помилуй! Сам Пузич дурак какой-то, болтушка! – заметил я.

Сергеич усмехнулся.

– Да, то-то вот, что-что разумом мелок, да как сердцем-то крепок, так и богатее нас с тобой, государь милостивый, живет. Гривной одолжит, а рубль сорвать норовит; мало бога знает, неча похвалить, татарский род проклятый, что-что крещеные! Хоша бы и мое дело: тем временем слова не сказал и дал, только в конторе заявил, а теперь и держит словно в кабале; стар не стар, а все в эту пору рубль серебра стою, а он на круг два с полтиной кладет.

– Ну, а прочие как же живут у него? – спросил я.

– А что, государь мой милостивый, прямо тебе скажу; вся артель у нас на одном порядке, – отвечал старик тихо. – Все в кабале у него состоим. Вон хоть бы этот Матюшка, дурашный, дурашный парень, а все бы в неделю не рублем ассигнациями надо ценить.

– Неужели же он рубль ассигнациями только кладет ему в неделю? – воскликнул я.

– Али больше! – отвечал Сергеич. – Он тоже пригульный: девка по лесу шла да его нашла, бобылка согрешила – землицы, значит, и не было у них, хлебцем-то и бились… Ну, Пузич и делал им это одолжение: давал на пропитание, а теперь и рассчитывает как надо: парень круглый год калачика не уболит съись; лапоток новых не на что купить, а все денег нет – да! Каковы наши богатые-то мужички, а наш-то уж, пожалуй, изо всех хват, черту брат.

– Ну, а этот Петр, уставщик, верно, на особом у Пузича положении нанят, по настоящей ряде?

– А какое, сударь, по настоящей ряде! Тоже в кабале, еще больше нашего. Триста рублев ему должным состоял, от родителя тоже поотделился, а тут, где бы разживаться, в болесть впал, словно бы года два хворал, а уж это до кого ни доведись: хозяин лежит, нужду в доме творит.

– Отчего ж Пузич трусит его, кажется?

– Ну да, батюшка, по работе-то нужный ему человек: что бы он без него? Как без рук, сам видишь! А еще и то… после болести, что ли, с ним это сделалось, сердцем-то Петруха неугож, гневен, значит. Теперича, что маленько Пузич сделает не по нем, он сейчас ему и влепит: «Ты, бает, меня в грех не вводи; у меня твоей голове давно место в лесу приискано».

– Неужели же он это вправду говорит? – спросил я.

Сергеич засмеялся.

– Нету, сударь, какое, кажись, вправду! – отвечал он. – Мужик богобоязливый, сделает ли экое дело! Сердце только срывает, стращает. Ну, а Пузич тоже плутоват-плутоват, а ведь заячьего разуму человек: на ружье глядит, а от воробья бежит, и боится этого самого, не прекословствует ему много.