Соленая купель

Оглавление

Море в книгах Новикова-Прибоя, даже в его «Цусиме», служит лишь фоном для действия людей; можно сказать, что слово «прибой», ставшее приставкой в его литературной фамилии, означало не только стихию моря или, вернее, не столько стихию моря, сколько тот революционный прибой, который сформировал из простого матроса Алексея Новикова советского писателя Алексея Силыча Новикова-Прибоя.

Людей Новиков-Прибой по своему опыту да и по своему душевному складу понимал добро и был расположен к человеку. Признаком таланта писателя является его умение привлекать к себе людей и обогащать их особенностями личных своих качеств. Знавшие Алексея Силыча уже немало рассказали о том, каким он был верным другом, человеком слова и твердых правил. Он искал в людях искренность и правдивость, ибо сам был искренен и правдив, за это его и любили. Где бы ни появлялся этот коренастый человек с большим лбом, с серыми добрыми глазами, с сивыми усами старого моряка, всюду ему радовались и душевно теплели. Он был, как говорится, легкий человек. Особенно его любили те, кто вместе с ним был крещен в соленой купели «Цусимы». Они приходили к нему, представители редеющего, а ныне почти сошедшего племени, дорогие по братству Цусимы, и для Алексея Силыча, казалось, не было большей радости, если обнаруживался еще какой-нибудь матрос, кочегар с корабля, погибшего или чудом уцелевшего в цусимской катастрофе.

Образованнейший морской историк и географ Николай Николаевич Зубов, ныне покойный, сказал мне как-то: «У Алексея Силыча я всегда вспоминаю свою молодость… в его комнате, как в кают-компании: и застольные речи те же, и дружба та же, удивительно, как он умеет спаять людей».

Писателя нередко долгие годы питает его автобиография, познанное и узнанное им самим. Но наступает пора, когда мало-помалу иссякает этот источник, и на смену ему приходит воображение, на то он и сочинитель, по старому определению, чтобы сочинять; да и книги его называются сочинениями. Этот переход всегда нелегок и почти не обходится без издержек.

Здесь будет к месту сказать о трудности его работы над романом «Капитан 1-го ранга». Он бывал на кораблях, неутомимо вел беседы с моряками, жадно старался понять и уловить то новое, что было в людях флота, иначе в близких его сердцу моряках, но новой формации и нового самосознания. Понятие «советский моряк» означает не только принадлежность к советскому флоту; оно означает нового человека со всеми особенностями его внутреннего мира мышления.

В старом флоте Новиков-Прибой был участником, в новом флоте он был лишь наблюдателем. Автобиография, то есть познанное им самим, не могла служить источником, надо было сочинять по всем правилам канонического закона о «сочинительстве»: ведь в старину авторы надписывали свои книги именно «от сочинителя». Этот переход от автобиографического материала к сочинительству был для Новикова-Прибоя трудным: требовались иные приемы и в описании характеров, и в композиции, и в пору, когда он работал над этим романом, я все чаще и чаще видел Новикова-Прибоя неудовлетворенным ни собой, ни своей работой, ни ее результатами. Книги «бывалых» людей всегда строго ограничены их биографией, нередко увлекательной и примечательной, но все же это только история одной жизни, а писателю надлежит описать сотни жизней, и у каждого из его героев должна быть своя биография.

Алексей Силыч Новиков-Прибой примером всей своей жизни показал, что высшая гармония — это та, когда человек слит со своим делом, а в данном случае, когда личная жизнь писателя неотделима от того, что он написал. Мы знаем немало примеров расхождения на этот счет, но нас всегда пленяет слитность личности писателя с его книгами. Новиков-Прибой весь в своих книгах, он говорит в них тем голосом, каким говорил в жизни. Голос этот был искренний и в отношении словесной инструментовки непритязательный, и мы любим книги Новикова-Прибоя, хотя многие из нас пишут совсем иначе.

Мне легко писать об Алексее Силыче. Мы жили с ним ряд лет в одном доме, дружили и встречались, и в поздний час Алексей Силыч нередко перебегал двор ко мне или я перебегал двор к нему, и в ночной беседе мы глубоко узнавали друг друга. Это был справедливый человек, хорошо из нелегкого опыта своей жизни понимавший незадачи, горести другого, умевший разделять их, умевший и радоваться чужой удаче. Успех и известность пришли к нему поздно. До этого все было не очень устроено в его жизни, и к широкой дороге литературы он только приближался, преодолевая не одно препятствие.

— А помнишь, как мы с Яковлевым чуть не загнали тебя на охоте? — спросил он меня раз очень серьезно. — Не из озорства, честное слово. Писателю нужны испытания и трудности. Я вот этакой же дорожкой, по болотам да косогорам, пробирался к литературе.

Ему наивно казалось, что, не дав себя загнать на охоте, я тем самым показал и писательскую выносливость. Но он считал себя не только писателем-мореплавателем, но и писателем-ходоком, и я не стал его ни в чем разуверять. Я только спросил его:

— Так в твоих глазах после этой охоты я вырос?

Он подумал и ответил:

— Конечно.

Сам он был крепок, неутомим, складно скроен, шагал кряжисто. Всюду, куда он ни приходил, его встречали дружески, и редакционный день для многих становился веселее и легче, когда в ту или иную редакцию заходил Новиков-Прибой. Я не знаю, как и когда к нему подкралась болезнь; знаю только, что он упрямо боролся с ней, не хотел ее признавать, временами даже побеждал ее, но она была хитра и коварна.

В первые же дни войны я уехал на фронт и ничего не знал об Алексее Силыче, где он и что с ним. Вернувшись на короткое время в Москву, я встретил его во дворе нашего общего с ним дома: он помрачнел, был невесел, и не только потому, что шла война, но и потому, что болезнь уже явно подтачивала его. Ехать на фронт он не мог, писал только статьи во славу русских военных моряков, очередные подвиги которых предстояло описывать уже не ему, и он горько понимал это.