Тюфяк

Оглавление

«Почтеннюющая Илисавета Васильевна, ни магу выразить, скаким нетерпенем спишу ваз уведомить, што я, пожеланию вашому, вчерас была у В.А., зделала предложение насчет вашаго браца к Юли Владимировны, оне поблагородству собственной души незахотят мне зделать неприятности и непреставять миня лгуньею прид таким прекрасным семейством, сегодняшнего числа в двенацат часов поедут кним знакомитца, там они все узнают, принося мое почтение и цолуя ваших милых детачек остаюсь покорная к услугам

Феоктиста Панамарева».

– Я тебе все скажу, – начала Лизавета Васильевна. – Вчера мне пришло в голову попросить Феоктисту Саввишну узнать, как о тебе думают у Кураевых, а она не только что узнала, но даже сделала предложение, и они, как видишь, согласны.

Павел все еще не мог прийти в себя.

– Извольте одеваться и ехать: вас ждут, – продолжала Масурова.

– Но это, должно быть, какая-нибудь болтовня, – возразил, наконец, Бешметев.

– Нечего тут рассуждать, а извольте одеваться и ехать. Константин! Дай барину одеться.

И Лизавета Васильевна вместе с лакеем начали наряжать брата. Герой мой как будто был не совсем в своем уме, по крайней мере решительно не имел ясного сознания и, только одевшись, немного опомнился: уселся на диван и объявил, что не поедет, потому что Феоктиста Саввишна врунья и что, может быть, все это вздор. Лизавета Васильевна начала терять надежду; но от свахи получено было новое, исполненное отчаяния письмо, в котором она заклинала Павла ехать скорее и умоляла не губить ее. Этот новый толчок и убеждения Лизаветы Васильевны подействовали на Павла как одуряющее средство: утратив опять ясное сознание, он сел на дрожки и, не замечая сам того, очутился в передней Кураевых, а потом объявил свое имя лакею, который и не замедлил просить его в гостиную.

Простояв несколько минут на одном месте и видя, что уже нет никакой возможности вернуться назад, Павел быстро пошел по зале; решившись во что бы то ни стало не конфузиться, и действительно, войдя в гостиную, он довольно свободно подошел к Кураеву и произнес обычное: «Честь имею представиться».

– Очень приятно, весьма приятно, – перебил Владимир Андреич, взяв гостя за обе руки, – милости прошу садиться… Сюда, на диван.

Павел сел. Владимир Андреич внимательным взором осмотрел гостя с головы до ног. Бешметеву начало становиться неловко. Он чувствовал, что ему надобно было что-нибудь заговорить, но ни одна приличная фраза не приходила ему в голову.

– Я знал вашего батюшку и матушку, – начал опять Владимир Андреич. – Мне очень приятно вас видеть у себя в доме. Вы, как слышно, не любитель общества: сидите больше дома, занимаетесь науками.

– Да, я больше бываю дома, – проговорил, наконец, Павел.

– Это очень похвально… Рассеянные молодые люди как-то бывают неспособны к семейной жизни: теряются… заматываются… Конечно… кто говорит? С одной стороны, не должно бегать и людей…

Владимир Андреич остановился с тем, чтобы дать возможность заговорить своему собеседнику; но Павел молчал.

«Уж чересчур неговорлив: видно, самому придется начать», – подумал Владимир Андреич и начал:

– Вчерашний день Феоктиста Саввишна…

Здесь опять он замолчал и остановился в ожидании, не перебьет ли его речь Бешметев; но тот сидел, потупившись, и при последних словах его весь вспыхнул.

– Через Феоктисту Саввишну, – продолжал Владимир Андреич, – угодно было вам сделать нам честь… искать руки нашей старшей дочери.

– Я был бы очень счастлив… – проговорил, наконец, Павел.

– Очень верю и благодарю вас за это, – возразил Владимир Андреич, – но позвольте мне с вами говорить откровенно: участь ваша совершенно зависит от выбора дочери, которой волю мы не смеем стеснять. Очень естественно, и в чем я даже почти уверен, что она, руководствуясь своим сердцем, согласна. Но мы, старики-родители, на эти вещи смотрим иначе: во-первых, нам кажется, что дочь наша еще молода, нам как-то страшно отпустить ее в чужие руки, и очень натурально, что нас беспокоит, как она будет жить? Любовь – сама по себе, а средства жизненные – сами по себе, и поэтому, изъявляя наше согласие, нам, по крайней мере для собственного спокойствия, хотелось бы знать, что она, будучи награждена от нас по нашим силам, идет тоже не на бедность; и потому позвольте узнать ваше состояние?

– У меня пятьдесят душ.

– Чистые?

– Чистые-с.

– И деньги есть?

– Есть небольшие.

– Примерно – сколько?

– Тысяч пять.

– Стало быть, после старика-батюшки ничего еще не продано, не заложено и не истрачено?

– Нет, ничего-с.

– Благодарю вас за откровенность; я, признаться сказать… вы извините меня; теперь, конечно, прошлое дело, – я, признаться, как-то не решался… мало даже советовал… но, заметя ее собственное желание… счел себя не вправе противоречить; голос ее сердца в этом случае старше всех… у нее были прежде, даже и теперь много есть женихов – очень настоятельных искателей; но что ж делать? не нравятся… Так богу угодно… Родством своим я могу похвастать: вот вы, когда войдете в наше семейство, увидите сами, и надеюсь, что вы любовию своею и уважением вознаградите нас за нашу в этом случае жертву… Сейчас я приглашу жену… Марья Ивановна!

Марья Ивановна вошла и, жеманно поклонившись Павлу, села на ближайшее кресло.

– Павел Васильич, – начал Кураев, – делает честь нашему семейству и просит руки Юлии. Я говорил им, что это зависит от нее самой.

– Конечно, это зависит совершенно от ее желания, – отвечала Марья Ивановна.

– Нынче на брак, – подхватил Владимир Андреич, – не так уже смотрят, как прежде: тогда, бывало, невест и связанных венчали. Мы это себе уж не позволим сделать.