Живой журнал

Оглавление

Вот мне тринадцать. Отец начинает ссориться с мамой всё чаще и чаще и приезжает домой всё реже. Я злюсь на мать, потому что мне кажется, что все отлучки отца — только из—за неё. И я, проклиная весь свет, влипаю во все драки, которые только можно отыскать в нашем благополучном районе. Я не управляем. Цепляю тех, кто старше меня и даже тех, кого больше. На переменах половина моих одноклассников бегает от меня, а вторая преданно меня целует в.… короче, целует, куда надо. Моей маме говорят, что у меня сложный период и что я — трудный подросток, который отбился от рук. Удобная ложь. А вся правда заключается в том, что я, как и все дети, хочу только одного — чтобы дома у меня были и мама, и папа. Апофеозом моего скандального поведения становится вызов моей матери на ковер к директору школы. Злобная игуана в очках попросила мою нежную, как скрипичная мелодия, маму перевести меня в любое другое учебное заведение. Причина в том, что я сильно отстаю по английскому языку плюс проблемы с моим поведением. В качестве примера директриса рассказывает, как я сорвал урок биологии. Взял, да и заявил «ботаничке», что я видел дракона. Та не поверила. И я на спор предъявил «училке» симпатичную ящерицу. К спине ящерки я ещё дома умудрился прицепить крылышки, а к голове — рожки. Вид у ящерки, надо сказать, был уморительным. Рожки ей тоже, кстати, шли. Обиженная «училка» залепила мне «пару» в четверти. К ответу я подошел творчески: обозвал учительницу жабой парагвайской. Класс ржал в голос, и «неуд» заслужил каждый второй. И вот тогда я спёр классный журнал и утопил его в школьном унитазе. Нет, это не было хулиганством — просто я боролся с несправедливостью на свой лад. Моя бедная мама слушала обвинения в мой адрес и краснела, как закат над рекой. Держалась, правда, молодцом. В конце концов заявила, что я всё равно останусь в этой школе, а двойки по английскому языку я обязательно исправлю. На том и разошлись. Когда мы с мамой вышли из школы, я предложил ей пойти в кино. И вот тут мама Света, глядя в мои развесёлые глаза, сказала мне, что я недостоин фамилии своего отца. Я возразил: «» Училка» — круглая дура, она просто шутку не поняла». А мама Света с ходу влепила: «И кто же тогда я, если я тоже не понимаю таких шуток?».

Дома меня ждал комплексный обед из «трёх блюд»: суп, ремень и зубодробительная лекция о моём поведении. На следующий день из командировки явился мой отец и с порога объявил, что завтра к нам придёт дядя Саша Фадеев — его сослуживец и лучший друг. Папа подмигнул мне, и я понял: отец знает всё о моих проделках, но мне за это опять ничего не будет. Тогда мне казалось, что мой отец понимает меня лучше, чем мать. И что папа останется дома и больше никуда не уедет. На следующее утро меня ожидал «сюрприз», от которого я прямо—таки зверею: вместо того, чтобы остаться, отец снова смылся в командировку. Сразу после его отъезда за меня взялись Дядьсаша и мать — этот вечный, проклятый «совет двух», который решил запрячь меня на все лето к преподавателю по английскому языку. Я отбрыкивался, как мог. Разметал в пух и прах все их доводы. Грозил, что в ПТУ переведусь. Представив свою кровинушку с большим слесарным ключом в руках, мама разрыдалась. Её слёзы всё и решили. (Но вообще—то со стороны мамы это был прямо—таки иезуитский номер, потому что ни тогда, ни сейчас я органически не перевариваю женских слез в любом качестве, исполнении и количестве). Друг отца, Дядьсаша, тоже сыграл свою роль. Этот «подкаблучник» пришёл на выручке маме Свете и выдал мне записку с адресом учительницы, а на дорожку ещё и внушительный подзатыльник. «Дуй на английский, я кому сказал», — скомандовал Дядьсаша. Боясь его гнева (вру: значение имели только слёзы матери) я пообещал «совету двух» ходить на занятия.

И я ходил. Неожиданно для себя втянулся в изучение английского и ездил на «Алексеевскую» два полных летних месяца. Правда, дело было не столько в английском, к которому я неожиданно почувствовал вкус, сколько в семнадцатилетней внучке «училки». Просто я по—настоящему, жадно и в первый раз захотел женщину. Захотел так, что чуть не умер. Тогда мне казалось, что я влюблен один раз и на всю жизнь. Сейчас это кажется уморительным, но, как ни странно, влюбляться у меня больше не получается. Не то, чтобы я к этому стремился или этого избегал: у меня просто не получается. Ирония судьбы: бабник Андрей по натуре моногамен… В общем, однолюб я там или кто, но за пять месяцев до моего четырнадцатилетия из командировки вернулся отец, который устроил «совету двух» разнос по всей строгости. Отца взбесило, что Дядьсаша отправил меня именно на «Алексеевскую». «Зачем ты послали Андрея к тем людям?» — орал на Дядьсашу бледный папа Серёжа. Что именно «те люди» сделали моему отцу, я так и не понял. Но на радостях, что проклятый «совет двух» наконец—то огрёб по заслугам, я пообещал отцу исправить все свои «двойки». И я сдержал своё слово. Поскакал вверх по карьерной лестнице в школе. На спор выиграл Олимпиаду по английскому языку. Выбился в «медалисты». А потом наступил судьбоносный год — год девяносто девятый.

9 марта 1999 года. Отец и я сидим в его кабинете. Мы играем в шахматы. Мне уже шестнадцать. Я собираюсь сдавать экзамены на юрфак в МГИМО. Ломая голову над цугцвангом, куда мой отец так ловко, так мастерски загнал меня, пытаюсь отвлечь его от эндшпиля. Обещаю познакомить отца со своей новой девушкой. «Она тебе точно понравится», — уверяю я отца. Папа вскидывает на меня задумчивый взгляд. А я пользуюсь этим и ловко ворую с шахматной доски ферзя — белую королеву. «Я тебе сейчас уши надеру, Андрей, — усмехается отец. — Немедленно верни королеву на клетку и играй честно». Отец торопится доиграть эту партию, потому что он уезжает в командировку на целый год. Но я прячу белого ферзя, потому что я хочу выиграть. Я никому не любил проигрывать, даже своему отцу, и никогда, ни от кого не воспринимал с благодарностью свои поражения. В итоге, вместе с белой королевой, которую я спрятал в карман, я проводил отца до такси, уже его ожидавшее.