Житейские воззрения кота в новом варианте

Оглавление

И появись я на свет божий не как талантливый кот, а как человек с писательскими наклонностями, я никогда бы не стал посвящать свою жизнь столь бесполезному литературному жанру, каким является беллетристика, — ведь ее существование-то держится на еще не исследованных глубинах человеческой души. «Здесь все дело в глубинах!» — любит говорить мой профессор одному из сотрудников своей группы, доктору Луцу Феттбаку (48), диетологу и психотерапевту. Под губой у доктора Феттбака приклеилась малюсенькая бородка, и, когда он смеется, она подпрыгивает, а смеется он всегда, когда говорит, что даже он, простой практик, никак не помышляющий о состязании с моим профессором на теоретическом ринге, прекрасно видит, что душа — это реакционная выдумка, принесшая человечеству излишние страдания и, между прочим, обеспечившая доходное место такой непродуктивной отрасли экономики, как беллетристика. Да, соглашается с ним доктор Гвидо Хинц (35), кибернетик-социолог, дельный, но непонятный человек, чем терпеть, мол, напрасную трату идеальных и материальных производительных сил, неизбежно вытекающую из этого разнузданного культа души, не лучше ли позаботиться заблаговременно о создании исчерпывающего справочника оптимальных вариантов всех ситуаций, встречающихся в жизни человека, и о стопроцентном, в административном порядке, обеспечении семей этим изданием?

Интересная мысль! Подумать только, сколько сил, втянутых в бесплодные трагедии, высвободилось бы для производства материальных ценностей, в котором человечество видит основной смысл своего существования (этими сведениями я, между прочим, обязан регулярному чтению трех ежедневных газет). Если вспомнить, что людские проблемы легко поддаются схематизации, то в таком справочнике можно было бы учесть почти все факторы, препятствующие успеху, и наметить пути положительного решения вопросов; научно-технический прогресс был бы ускорен на несколько десятилетий, и человечество могло бы уже жить в будущем. Давно бы уже распространились довольство и благодушие, которых так жаждет любое живое существо, и, конечно же, каждое домашнее животное — это я уже добавлю от себя — только приветствовало бы такие перемены. Ибо кому же еще в конце концов приходится на собственной шкуре испытывать воздействие горестей и бед, постигших хозяев, как не собакам, не кошкам, не лошадям?

(Вспоминаю при этом, что я должен еще внести свою лепту в кампанию по распространению термина, введенного недавно Смешанной комиссией по делам домашних животных взамен устаревшего обозначения «хозяева»: отныне каждый из нас с полным на то основанием будет именовать своего хозяина «патроном», и в свое «Руководство» я, ни на минуту не задумываясь, впишу в качестве второго правила слова, которые никогда не потускнеют от времени: «Довольны люди — довольны домашние животные!»)

В ходе дискуссии dr. habil. Гвидо Хинц поднимает указательный палец правой руки, — столь ненавистный мне, потому что он любит ввинчиваться в мои мягкие бока, — итак, господин Хинц поднимает этот палец и произносит:

— Не извольте-ка забывать про кибернетику, уважаемый коллега!

Если я действительно еще что-то смыслю в субординации у людей, то ведь доценту мой профессор никак не «коллега». А самое главное — головой ручаюсь, — не бывает такого момента в его жизни, когда он забывал бы про кибернетику, основы которой, разумеется, знакомы и мне. Как часто слышал я своими ушами его слова о том, что одна лишь кибернетика в состоянии снабдить его тем полным, без всяких пробелов, перечнем абсолютно всех несчастных случаев в абсолютно всех мыслимых комбинациях, который, как он говорит, столь необходим ему, чтобы сделать один только шаг вперед. И кто, заявляет мой профессор, знает лучше его, что без компьютера, этого великолепного механизма, Тотчелсчас остался бы утопией! Да, да, повторяет он, сумасбродной утопией!

И вот что я вам скажу. Родись я человеком, я бы, как и мой профессор, посвятил бы себя тотальному распространению все познающего, все объясняющего и все упорядочивающего ratio! (Никто, надеюсь, не станет меня упрекать во внезапном переходе на латынь — ведь есть слова, которым я не могу подыскать соответствие в моем родном и любимом немецком языке.)

Тотчелсчас — это нечто совершенно секретное. Задолго до того, как с уст моего профессора сходит это слово, он понижает голос и опускает глаза, доктор Феттбак опускает свою бороденку, a dr. habil. Хинц по неизвестным мне причинам опускает уголки рта. А я, продолжая тихо и сосредоточенно лежать среди бумаг на письменном столе, понимаю, о чем идет речь: Тотчелсчас — не что иное, как Тотальное Человеческое Счастье.

Устранение трагедии — вот над чем здесь работают. А теперь, раз я не мог не доверить бумаге упоминание о самой таинственной из всех человеческих тайн, прощай навеки, суетная надежда увидеть когда-нибудь в напечатанном виде этот лучший из всех моих трудов! Какая же сила заставляет истинного литератора говорить об опаснейших вещах, возвращаясь к ним снова и снова? Ведь голова, рассудок, чувство долга и ответственности перед обществом заставляют его соблюдать нижеследующее предписание строжайшей секретности: «Представьте себе, что Тотчелсчас попал в руки к врагу!» И все-таки некие органы, ускользнувшие от внимания физиологов, каким-то пока что не объясненным способом — как я полагаю, путем коварного отключения некоторых видов гормонов истины — снова и снова принуждают незадачливого автора к роковым признаниям. Вспомним, как мой величайший предок кот Мурр, с которым мы внешне похожи как близнецы и от которого я происхожу по прямой линии, высказался в своей милой, хотя и далекой от науки манере: