|
Оценить:
|
Кадын
4
– Идем, переночуешь.
– Заря скоро. Камка будить станет. Это я пораньше проснулась просто.
– Хорошо, спать не будем. Идем, я спросить тебя кое-что хочу.
Она подошла, остановилась у входа, да, видно, тепло почуяла – как юркнет ко мне в шалаш! Там уже хворост занялся. Она села, поджала ноги, будто всегда здесь и была.
– Я думала, лисы пришли кости красть, – сказала я. – А на них наши имена.
– Те, – фыркнула Очи. – Камка давно все кости под корнями кедра зарыла.
– А ты знаешь где?
– Нет, – мотнула она головой. – Мне ни разу ее выследить не удавалось. Сколько ни пробовала, она замечает, водит, водит, а потом раз – исчезнет. Хитрая, – добавила, усмехнувшись. Очи всегда говорила о Камке так, словно та ей не мать. – В этот раз я и не пошла. Неинтересно уже, да и спать хотелось.
– А зачем зарывать? Ведь говорят, если человек теряется, Камка по тайному имени его находит.
– Да, по имени. Но имя она у духа испрашивает. А сама не хранит и не помнит. Думаешь, она могла бы помнить все имена? – Очи засмеялась. – А если хранить – любой украдет кость да наведет порчу. Нет, надо зарыть. Да и Камка говорит, что жить человек столько будет, сколько кость в земле пролежит и не сгниет.
– Но ведь она сама старая, как гора. Столько ни одна кость в земле не лежит.
– Она не старая. Ее жизнь только духам ведома, – мотнула Очишка стриженой головой. – Она говорит, духи ее кость давно слопали и не подавились. А я думаю, ее никогда и не было. Ведь с ней же неясно, на кости имя должно быть или на камне.
– Почему – на камне?
– Мужчинам имена режут на камне.
– Но ведь тогда бы мужчины не умирали, – удивилась я. – Камень в земле не гниет.
– Нет, у них жизнь – в поясе, а смерть – в клевце. У них все не как у нас и имя только для духов.
– Но ведь умирают мужи в стане, или в горах, в лесу, на кочевье. Не только же на войне или седые, кто с поясом расстался.
– Я тоже об этом думала, – кивнула Очи. – И у Камки спрашивала. Только она говорит, каждый по-своему с духами ладит, и лезть в это нельзя. Но я когда-нибудь узнаю.
– А откуда ты сейчас это знаешь, Очи? Мать рассказывала?
– Камка? Те! Она про свои дела ничего не рассказывает. Говорит, ее всему духи учили и меня научат. Нет, я сама лазала, видела, как она мужчинам на посвящении имя по камню высекает.
– Ты видела? – от удивления я наклонилась через костер, чтобы ей в глаза заглянуть. – Как ты видела? Чужое посвящение видеть нельзя! За это же смерть!
– Меня духи водили, – фыркнула она. – Я же не простая, я тоже камка. Я всегда это знала, а сегодня и духи сказали, – сверкнула она на меня дерзкими глазами. – Так что мне теперь все можно. А потом научусь духами повелевать, и имена давать, и все-все!
– Но – мужское посвящение видеть! Как такое возможно? – не могла я поверить.
Очишка только плечами пожала.
– Что в том дурного? Раз Камка меня родила, я, верно, такая же, как она, и тоже обращаться научусь.
Она будто с собой говорила. Меня словно и не было, или же я должна была все понять. Но я не поняла и спросила:
– Как? – шепотом. Потому что если Очи ответит, знать об этом не должны даже духи.
– Как? – Она посмотрела на меня и задумалась. – Пока не знаю. Но ты думаешь, как она мужчинам посвящение дает?
– Как? – еще раз, совсем неслышно выдохнула я.
– А она сама мужчиной становится, – сказала Очи спокойно, как о ветре.
– Не может быть. Откуда ты знаешь?
– Видела, – ответила она и пожала плечами. А потом отвернулась к огню, как зверь, оставаясь спокойной.
Вдруг раздался удар и поплыл по лесу медью рожденный звук: донн!
Очи встрепенулась.
– Камка зовет. Идем! Быстрей выходи, а то плохо будет!
И выскочила первой. Я выглянула тоже. Совсем еще темно было в лесу, даже дыхания света не виделось за горами, а Камка уже стояла у кострища и ударяла рукояткой клевца по медному блину. «Донн, донн» – шел напевный звук и плыл меж деревьев, меж шалашей, путаясь в темноте и плотности ночи. Девы, протирая глаза, натягивая шубы и сапоги, вылезали из своих убежищ, и, глядя на них, мне стало легко и радостно – будто это во мне, а не в небе просыпалась заря.
Так началось наше ученье, и каждое утро потом повторялось: из темноты ночи, из густоты сна рождался круглый, гнедой, гудящий донн-донн-донн и плыл меж деревьев, заполнял наши головы, заполнял наши сны, и они разрывались, как переполненные бурдюки, а мы, зевая, выходили из шалашей в темноту и мороз, в туман дорассветный, а после – в дождь, снег, льдистый, свербящий ветер. Подтягивали шубки, терли глаза, встряхивались и собирались вокруг Камки. Если же кто-то мешкал, она рушила ей шалаш, и та вылезала из-под обломков заспанная под общий хохот. А потом, собравшись, мы бежали. И Камка, легкая, бежала впереди нас.
Вытянувшись друг за другом, мы неслись по тропе вверх-вниз, вдыхали холодный воздух, и скоро у нас появлялось общее дыхание, один ритм, один стук сердца. Дон-дон-донн – продолжало гудеть в жилах, и мы уже были не мы – молодым и сильным зверем мы были, едины друг с другом и с горой, по спине которой бежали, туманное дыхание которой пили. Внизу на реке умывались до боли холодной водой и бежали обратно к озеру.
Туман расходился, изморозь слетала с травы, когда мы возвращались, и первая заря являлась из-за льдистой горы. Я смотрела девам в глаза – в них были радость и ранний день. А день просыпался, и свет заливал лес, и, переводя дух, в приливе радости я видела: вот все вокруг родилось из пустоты и ночи! Вот явился мир в солнце и красках, и он прекрасен!
