Одиночество Новы

Оглавление

Я закусываю губу, задумавшись над его словами, и высматриваю на небе Кассиопею.

– Ты что, правда так думаешь?

– Не знаю, – произносит Лэндон; я поворачиваю голову и вглядываюсь в его безупречный профиль. – Но иногда я не могу понять, в чем смысл жизни. – Он умолкает и, кажется, ждет моего ответа.

– Не знаю. – Я ломаю голову, что сказать. Но не могу придумать ничего внятного, разумного, чтобы развеять его мрачные мысли о смысле жизни, и просто говорю: – Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, Нова, – отвечает он, не глядя на меня, а затем протягивает руку, находит в траве мою ладонь и переплетает наши пальцы вместе. – И это правда. Я люблю тебя.

Мы лежим, затерянные в ночной тишине, и смотрим, как мерцают и гаснут звезды. Так спокойно и в то же время тревожно, потому что я никак не могу отключить мысли. Я беспокоюсь за Лэндона, когда на него находит такое угнетенное состояние. Как будто он удаляется в свой маленький мирок, сотканный из угрюмых мыслей и мрачного будущего, и мне не достучаться до него, сколько бы я ни старалась.

Мы молчим и, держась за руки, смотрим на звезды. Наконец я засыпаю, уткнувшись лицом в траву, ощущая кожей прохладный весенний ветерок и пальцы Лэндона, гладящие мою ладонь. Когда я просыпаюсь, в сером свете утра уже не видно звезд, в рассветном зареве пропала луна, а трава вся мокрая от росы. Первое, что я замечаю, – это что Лэндон уже не держит меня за руку, и от этого в ней осталось ощущение пустоты, словно ее отрезали по самое плечо.

Я сажусь, протираю глаза и потягиваюсь, окидывая взглядом задний двор в поисках Лэндона. Мне приходит в голову только одно: наверное, он пошел в туалет, иначе никогда не бросил бы меня одну, спящую, на заднем дворе.

Я встаю, отряхиваю с ног травинки и начинаю подниматься на невысокий холм, к двухэтажному дому в конце двора. Путь кажется ужасно долгим, потому что я устала и не выспалась – утро совсем еще раннее. Подойдя к заднему крыльцу, достаю из кармана телефон, чтобы послать Лэндону эсэмэску, спросить, где он. Но тут замечаю, что задняя дверь приоткрыта, и неожиданно для себя вхожу, хотя это совсем на меня не похоже. У меня нет привычки заходить в дом к Лэндону без приглашения. Я всегда стучусь, даже если он пишет в эсэмэске, чтобы я проходила прямо к нему в комнату.

Но в этот раз что-то так и тянет меня переступить порог. В кухне холодно, и я думаю: сколько же времени дверь была открыта? Я вся дрожу, обхватываю себя руками, проходя через кухню в коридор. Родители Лэндона спят наверху, поэтому я стараюсь ступать бесшумно, направляясь в комнату Лэндона – она внизу, в полуподвале. Ступеньки скрипят под ногами, я спускаюсь не дыша – кто знает, что будет, если родители проснутся и увидят, как я тайком пробираюсь в комнату их сына.

– Лэндон, – шепчу я, остановившись у дальней стены напротив его спальни. Здесь темно, не считая слабого проблеска света в окнах. – Ты тут?

В ответ – тишина, и я уже готова развернуться и снова подняться наверх. Но тут до меня долетают слова незнакомой песни, едва слышные за какими-то глухими ударами. Я подхожу ближе к его комнате, стук становится громче, и музыка тоже.

– Лэндон, – повторяю я, подходя к закрытой двери, и нервы у меня натягиваются как струна. Не знаю, почему я так нервничаю. А может, и знаю. Может быть, давно уже поняла, только не хотела себе признаваться.

Дрожащими руками я поворачиваю дверную ручку. Открываю дверь, и каждое слово, сказанное мне когда-то Лэндоном, вдруг обретает смысл, так же как и мудрые слова моего отца. Пронзительные слова песни, льющиеся из стереодинамиков, словно обволакивают меня, а вместе с ними – какой-то вечный холод. Моя рука безжизненно падает, я стою на пороге не мигая. Мне хочется, чтобы то, что я вижу перед собой, исчезло, пропало из сознания, стерлось из памяти. Снова и снова я заклинаю: пусть ничего этого не будет, снова и снова повторяю себе, что если сильно-сильно захотеть, то так и случится. Я начинаю в уме обратный отсчет, стараясь думать только о порядке цифр и о ритме, и через несколько минут сердце застывает в оцепенении. Как я и хотела, все вокруг тускнеет, я уже ничего не чувствую. Падаю на пол, падаю тяжело, но боли не испытываю.

И каждый раз, когда я снова думаю о том, чту увидела в тот день, ни картин произошедшего, ни чувств больше нет. Все исчезло.

Куинтон

Я еду слишком быстро. Я это понимаю и знаю, что надо бы сбросить скорость, но все ноют, чтобы я прибавил, ведь надо поскорее добраться до дому, иначе мы в «комендантский час» не уложимся. Иногда мне самому непонятно, как это я вечно вляпываюсь в такое дерьмо. Нет, ничего особенного, конечно. Наверное, можно было бы оттянуться куда круче, если надраться, как все, – весенние каникулы все-таки. Отчего бы и мне не оттянуться. Роль вечного водителя меня не очень-то радует, но все время так получается, что я сам вызываюсь, – вот и теперь сижу за рулем с кучей пьяных идиотов.

– Не курите здесь. – Я открываю окно, когда в машине начинает пахнуть дымом. – Моя мама за милю унюхает, а тогда не разрешит мне больше брать ее машину.

– Да ладно тебе, Куинтон, – дуется Лекси, моя девушка, глубоко затягивается сигаретой, а затем высовывает руку в открытое окно. – Проветрим.

Покачав головой, я свободной рукой выхватываю у нее сигарету.

– Хватит, покурили. – Я подношу сигарету к своему приоткрытому окну и держу ее так, пока тлеющий конец не отваливается, а потом выбрасываю окурок.

Уже поздно, дорога, по которой мы едем, извилистая, идет вдоль озера, других машин на ней вообще не видно. Но это и хорошо, потому что у нас в машине все малолетки, да еще и пьяные в хлам.