Маленький свободный народец

Оглавление

Бабушка любила старинные слова и произносила их на причудливый старинный манер. Так, она никогда не говорила «Меловые холмы», она говорила: «Холмовье». «В Холмовье ветру приволье», – подумала как-то Тиффани, и так это слово ей и запомнилось.

Вот Тиффани с братом и на ферме. Обычно девочка была предоставлена сама себе. Не то чтобы родные избегали её или хотели обидеть, просто на ферме у всех полно дел, а Тиффани со своими обязанностями справлялась весьма хорошо, так что её никто не трогал, и она была вроде как невидимкой. Она работала в молочне, и у неё отлично получалось. Её масло было лучше, чем то, что делала её мать, и все замечали, как прекрасно Тиффани удаются сыры. У неё был дар. Порой, когда в деревню внизу приходили странствующие учителя, она спускалась вкусить немного учёной премудрости. Но большую часть времени она проводила в прохладе и сумраке молочни. И Тиффани это вполне устраивало – она делала свою долю работы на ферме.

Ферма так прямо и называлась: Родная ферма. Отец Тиффани арендовал её у барона, которому принадлежала вся земля в округе. Но Болены жили на этих холмах столетиями, и иногда (после кружки пива за ужином и когда никто чужой не слышал) отец говорил: земля-то знает, что она – земля Боленов. А мать Тиффани на это всегда отвечала, что нельзя так говорить. Да, барон весьма уважительно отзывается о господине Болене и зовёт его лучшим пастухом холмов с тех пор, как два года назад умерла матушка Болен, и люди в деревне все считают, что барон последнее время очень даже ничего с ними обращается. Вот и надо проявлять уважение в ответ, говорила мать, и отец оставался один на один со своей тоской.

Но иногда он продолжал гнуть свою линию, что, дескать, Болены (а также Боллены, Балены, Больны и Болины – в те времена писали как вздумается) упоминаются в официальных записях, которые делались в этих краях и сто, и двести лет назад, и вообще их история уходит в глубь веков. У Боленов мел холмов – в костях, говорил отец, и все они были и есть пастухи.

Как ни странно, Тиффани было приятно это слышать. Хотя, наверное, она была бы не прочь гордиться и предками, которые хоть иногда переезжали с места на место или время от времени пробовали себя в каком-нибудь новом деле. Но человеку нужно ведь чем-то гордиться. И сколько она себя помнила, её отец, обычно медлительный и молчаливый, нет-нет да и вспоминал Шутку, веками передававшуюся от Болена к Болену.

Он говорил, к примеру: «Ещё один хлопотный день позади, а я как был Болен, так и есть». Или: «Встаю с постели – Болен, иду спать – опять же Болен». Или просто: «Я Болен до мозга костей». Конечно, после третьего раза в Шутке не было уже ничего особенно смешного, но всё же Тиффани начинало чего-то не хватать, если отец не вспоминал Шутку хотя бы раз в неделю. Это ведь была отцовская Шутка, и не важно, что совсем не смешная. Но каждый из её предков, как бы ни писалась его фамилия, был Болен любовью к своей земле, и ни один из них не был Болен тоской по странствиям.

В кухне никого не было. Мать, должно быть, пошла наверх, к загонам для стрижки овец, отнести скудный обед нанятым стригалям. Сёстры Тиффани, Ханна и Фастидия, наверняка увязались за ней, чтобы скатывать шерсть и строить глазки парням. Они всегда становились очень работящими девушками, когда приходило время стричь овец.

Рядом с большой чёрной плитой висела полка. Мать Тиффани до сих пор величала её Библиотека матушки Болен, потому что ей нравилось думать, будто у них в доме есть библиотека. Все остальные говорили просто: «Матушкина полка».

Полка была маленькая, и книги на ней втискивались между старым кувшином с засахаренным имбирём и фарфоровой пастушкой, которую Тиффани в шесть лет выиграла на ярмарке.

Книг на полке стояло пять, не считая Книги Учёта (а Тиффани полагала, что Книга Учёта не считается за книгу, потому что её надо заполнять самому). Во-первых – словарь. Во-вторых – «Ещегодник», который каждый год меняли на новый. В-третьих – распухшие от закладок «Болезни овец», водружённые на полку собственноручно бабушкой.

Об овцах матушка Болен знала всё, хотя сама утверждала, что овцы – «просто мешки костей, глаз и зубов, которые только и думают, как бы им верней сдохнуть». Пастухи приходили за сотни миль, чтобы просить матушку отправиться к ним и вылечить занедужившую скотину. Говорили, что у неё Лёгкая Рука. А сама бабушка говорила, что лучшее средство от всех овечьих и человечьих хворей – это хорошая порция скипидара, крепкое словцо и пинок под зад. Книга была вся переложена клочками бумаги с личными рецептами бабушки. Как правило, в них говорилось про скипидар, но в некоторых попадались и крепкие словечки.

Рядом с книгой про овец стояла тоненькая книжица под названием «Цветы холмов». Поля на склонах и правда изобиловали крохотными резными цветочками вроде примул и колокольчиков, которые как-то ухитрялись выживать на пастбищах. Только очень живучие и хитроумные цветы могут расти на холмах, где летом бесчинствуют овцы, а зимой – пурга.

Кто-то когда-то давно раскрасил цветы в книжке. На форзаце было старательно выведено чернилами: «Сара Брюзгель». Так звали бабушку до замужества. Должно быть, она решила, что Болен звучит всё же лучше, чем Брюзгель.

И, наконец, на той же полке стояли «Валшепные сказки для хароших детишек», очень старые, ещё из тех стародавних времён, когда чуть ли не всё писалось через «а».

Тиффани встала на стул и сняла с полки «Сказки». Пролистав страницы, нашла ту, что искала, и некоторое время её разглядывала. Потом переставила стул, открыла буфет с посудой и достала суповую тарелку. Нашла в ящике портновскую ленту, которой мать снимала мерки для одежды. Измерила тарелку.