Чувство Магдалины

Оглавление

– Спасибо… – вяло улыбнулся Антон, чокаясь с братьями. – И все же, Платон… Поговори с ней, ладно?

– Поговорю. Но конкретного результата не обещаю. Это ж Вика, сам понимаешь. Если ей что не нравится, то…

– Ну почему, почему все-таки? Что ей Аглая сделала плохого?

– Да ничего плохого, в общем. Просто она ей Машу простить не может. Ни ей, ни тебе.

Антон поперхнулся виски, глянул на Платона удивленно и чуть испуганно. Потянув еще полминуты, спросил тихо:

– А что у тебя за тон, Платош? Или я не понимаю чего? Будто ты меня обвиняешь…

– Я не обвиняю, я констатирую факт, – сдержанно произнес Платон. – Ты спросил, я ответил.

– А можно я тоже спрошу, Платош? – прищурился Антон.

– Ну, спроси…

– А ты-то сам как? Ты можешь себе Машу простить?

– А ты себе?

Антон ничего не ответил, только торопливо плеснул в стакан еще виски. Но пить не стал, а проговорил обиженно:

– Между прочим, это я у тебя первый спросил. За себя и ответь сначала.

– А ты за себя. Ты хоть знаешь, куда она исчезла?

– Нет, не знаю. Правда не знаю.

– Ну, еще бы… – усмехнулся Платон. – И не хочешь знать, ведь так? Маша очень удобно исчезла, избавила тебя от необходимости совершить явную по отношению к ней подлость, правда?

– Не тебе меня осуждать, Платоша, – заметил Антон. – Вот именно ты права и не имеешь.

– Да, действительно… – тихо вздохнул Платон, поднося стакан с виски к губам. – Признаю. Но и сам ты… В общем и целом оба мы с тобой сволочи. Да что говорить, все трое сволочи! И ты, и я, и Лео!

Они дружно повернули головы к Лео, будто готовились, что тот начнет обороняться. Но Лео молчал, глядел куда-то вдаль, на верхушки сосен, и казалось, будто не слышал, о чем говорят братья. Платон, словно не соглашаясь с его отстраненностью, заговорил еще громче, еще напористее:

– Конечно, все мы сволочи, как еще нас можно назвать? Она каждого из нас спасала, готова была все отдать, всем пожертвовать, а мы… Мы ее просто гнали от себя.

– Я не гнал, она сама ушла, – упрямо повторил Антон. – Даже проститься не захотела.

Платон хотел ему возразить было, но вдруг заговорил Лео, очень тихо заговорил, с едва заметной издевкой в голосе:

– Вот таки взяла и сама ушла, да, Антоша? Ни с того ни с сего, просто потому, что в голову взбрело?

– Да, сама! – упорно повторил Антон.

– Да ладно тебе, сама! – раздраженно отмахнулся от его упорства Платон. – Уж при мне такие сказки не рассказывай! Она же с Викой поговорила, прежде чем уйти! Я знаю, почему она ушла, Антон! И ты прекрасно знаешь!

– И что? Ну, поговорила с Викой, и что? А со мной она не могла поговорить, значит? Да если бы Маша сама не ушла! Да я бы никогда… Но она ушла, понимаешь? Ушла!

– Да ладно, не оправдывай себя, братец, – тихо и грустно проговорил Лео. – В данном случае легче назваться сволочью, чем придумывать себе оправдания. Потому что их нет, оправданий-то, понимаешь? Просто – нет. Все правильно Платон говорит. И я виноват сильно. Очень сильно. Обиделся тогда, не понял ничего… Да я вообще в тот момент не мог ничего понимать, только и делал, что в собственном эгоизме купался! Надо же, работа пошла! Выставка в Америке! Головокружение от успехов! Разве я тогда способен был что-то понимать, что-то услышать?

– Да все мы такие, Лео, – с готовностью подтвердил Платон. – Все птенцы одного гнезда. Мы все принесли Машу в жертву своему самолюбию и эгоизму. Но, черт возьми… Может, я сейчас нехорошую вещь скажу. И если будете бить, то не в морду, пожалуйста. У меня завтра процесс…

– Да ладно, не бойся за свою морду, говори, чего уж там, – коротко хохотнув, проговорил Антон.

– Да, я скажу, – тихо продолжил Платон, глядя в свой стакан, где бултыхались на дне остатки виски. – Я скажу… То есть я так думаю, что Маша сама во многом виновата. Ну, что мы так с ней… Хотя – нет! Виновата – это не то слово! Это не вина, это ее выбор, скорее. Собственный выбор. Когда человек имеет склонность к жертвенности, все его благие поступки завершаются тем, что его пожирают именно облагодетельствованные его жертвенностью. Это закон жизни такой, ничего не поделаешь, братцы.

– Да уж… Господин адвокат очень быстро переобулся и придумал сам для себя оправдательную речь, – усмехнулся Антон, глянув на Лео.

– Да нет, я отнюдь себя не оправдываю, никоим образом! – выставил Платон перед собой квадратную ладонь. – Я просто пытаюсь рассуждать. Ну, сами подумайте. Вот представьте себе рыбу, например. Молодую веселую рыбину, которую желает поймать рыбак. Но мало ли чего он желает! Рыба плавает себе в пруду и плавает! А потом… Потом вдруг чудеса происходят. Рыба сама выскакивает на берег, сама себя чистит, сама на раскаленную сковороду укладывается. И что остается голодному рыбаку? Ничего и не остается, только ее съесть. Съел – и нету рыбы. А так бы плавала себе в пруду дальше. Ну, что вы молчите? Если я в чем-то не прав, скажите.

– Прав, не прав, какая разница… – тихо произнес Лео. – Все это досужие рассуждения, самоутешение для совести. Если ты свою совесть утешил, Платоша, я за тебя рад.

– А я даже и спорить не буду, ребята, – решительно проговорил Антон. – Если надо признать себя сволочью – признаю, что ж. И вообще, этот разговор ничего нам не даст, давайте уже не будем, что ли… Иначе мы становимся похожими на тех мышей, которые плакали, кололись, но все равно ели кактус. Давайте уже на другую тему свернем, а? Вот мы, например, у деда в Камышах уже сто лет не были, и тоже себя все время оправдываем – некогда, мол, дел много! А может, ну их к черту, все эти дела? Может, возьмем и рванем, а? Ну не сейчас, а через пару недель…