Плохая хорошая жена

Оглавление

— Да? Ну ладно! — совсем как-то уж неприлично обрадовался Стас. — А мамочка твоя как себя чувствует? Получше ей?

Вероника промолчала, усмехнулась грустно этой его «мамочке» и тут же поймала себя на мысли, что никогда не сможет сесть и рассказать этому парню настоящей правды о сложившихся у нее с мамой взаимоотношениях. Так рассказать, как Игорю когда-то рассказала. Не поймет он ее. И дело тут даже не в глупости его или недалекости. Просто не уйдут ее слова «из души в душу», не примет он их в себя легко и даже с некой благодарностью, как сделал это когда-то Игорь, и недостанет никогда этому красавцу-мужчине мудрости, чтоб так же встать между ними стеной… Мысль эта вдруг начала расти и расти в ней болезненно, пухнуть, как на дрожжах, наливаться тяжелыми горячими каплями в уголках глаз. Пришлось даже быстро выхватить из ящика стола зеркальце, и попридержать пальцами эти самые капли, и выпучить изо всех сил в него глаза, спасая скромный их макияж. Вот же незадача какая…

— Вероничка, ты чего, плачешь? Что, все так плохо, да? Может, я все-таки за тобой туда приеду?

— Нет, Стас, не хочу. Ничего не хочу. Ты не жди меня, спать ложись. Тебе же за руль завтра садиться. Может, я вообще только ночью оттуда выберусь…

Вероника и в самом деле не рассчитывала, что мама ее рано отпустит. Хотя поначалу надежда такая в ней все же затеплилась — Александра Васильевна встретила дочь полным и сердитым бойкотом, на вопросы ее не отвечала, выразительно отворачивала лицо к стене и поджимала ниточкой дрожащие губы. А потом ничего, заговорила. Только тема этого разговора оставалась все той же самой, жалобно-истязательной — про бессовестное и слишком уж надолго затянувшееся нежелание дочери слиться с матерью душами, про свою материнскую по этому поводу несчастливость-заброшенность, про Игореву сверх всякой меры жестокосердность… Правда, примешались к этим жалобам и другие, новые уже нотки. Оказалось, что руки у этой «рыжей заразы Катьки» невозможно холодные и шершавые, что суп она ей утром перегрела, а котлеты, наоборот, были очень даже холодными и что Вероника и близко не должна подпускать к ней «эту дрянь», если маму свою хоть чуть-чуть любит. Ведь любит? Ведь нельзя же не любить свою маму, правда? Маме же не так много и надо — чтоб дочка сидела с ней целый день рядом, чтоб беседовала обо всем, чтоб шепталась-советовалась. Такая это малость, что и просить-то об этом ей неудобно как-то…

— Мам, ну некогда мне сидеть около тебя, прости, — взывала к ее совести Вероника. — Там простыни замочены — их же стирать надо! И бульон на плите сейчас выкипит весь! А потом мне домой еще целый час добираться…

— Зачем, зачем тебе домой? Неужели твой муж не понимает, что у тебя мама больна? Что ты больше нужна сейчас мне, а не ему? Ну, сядь, сядь рядом, Вероника! Поговори со мной! Расскажи мне что-нибудь…

— Что рассказать, мама?

— Да все, все! Что у тебя на работе? Как в семье? О чем вот ты сейчас говорила целых полчаса на кухне с этой рыжей стервой? Я же слышала, слышала твой голос! Ты, не переставая, болтаешь с ней, Вероника. О чем вообще с ней можно говорить? Не понимаю! У тебя мать есть, а ты…

— Мама, я с ней говорила о тебе! Как тебе помочь, как тебя на ноги поднять! Как уговорить тебя сделать капельницу…

— Не хочу! Не хочу я никакую капельницу! Раз ты меня не любишь, то и лечиться я не хочу! Вот и смотри теперь, как я буду умирать! И мучайся! Это тебе за то, что ты совсем, совсем не любишь свою мать! Не любишь! Не любишь! Не любишь…

«Да уж… Звучит, как приговор смертный, — сжимая сердце в комочек и быстро елозя по полу тряпкой, чтоб хоть как-то освежить воздух в комнате, думала Вероника. — И даже не как приговор, а как расстрел после этого приговора…» Ей казалось, что произнеси мать свою последнюю фразу еще хотя бы пару раз, и она упадет навзничь, взмахнув некрасиво мокрой тряпкой, и забьется в смертельных конвульсиях…

Как всегда, выручила Катька. Залетела в комнату и, отобрав у Вероники ведро, быстро вытолкала ее на кухню, приговаривая по-хамски весело:

— Иди-иди! У тебя там бульон уже выкипает! Совсем забыла про него, что ли? А я тут сама за тебя пол домою! И с Александрой Васильевной за жизнь заодно побеседую! Вы как, Александра Васильевна, желаете со мной беседу за жизнь вести иль нет? Давайте я вам, например, все в подробностях обскажу, что у меня на работе происходит. Хотите? Ну вот, значит, слушайте…

Александра Васильевна только голову опять к стене отворачивала да губы поджимала в привычно-оскорбленную тонкую ниточку. И к еде, заботливо оставленной Вероникой около кровати, не притрагивалась. Потом, когда в комнате никого уже не было, ела с большим аппетитом. Катька только усмехалась довольно, подглядывая за этим процессом в чуть приоткрытую дверь, и шла к Веронике на кухню, и из кожи вон лезла, чтоб взбодрить-растормошить как-то тихо рыдающую и роняющую в кипящий на плите суп горячие слезы подругу.

Домой к себе Вероника добралась уже сильно затемно. «Сейчас в ванну, ужинать и спать, спать…» — давя на кнопку звонка и от нетерпения сучил промерзшими ногами, думала она и все сердилась на Стаса за медлительность — что так долго к двери идет…

— Вероничка, ты не пугайся, у нас гости. Ты не думай, я не звал никого, он сам приперся…

Лицо у Стаса было совершенно бледным и каким-то перевернутым или сильно напуганным, может быть. Он автоматически, как большой квадратный робот, помог ей раздеться, улыбаясь при этом криво и виновато, неловко показал рукой на кухонную дверь, приглашая войти. Навстречу Веронике из-за кухонного стола поднялся незнакомый молодой мужчина, довольно симпатичный, протянул для знакомства руку, улыбнулся холодноватыми голубыми глазами: