Крамола. Книга 1

Оглавление

Бутенину оставалось только выматериться…

На станции их завели к коменданту, и, пока шло выяснение, пока Бутенин, свирепея, доказывал, что он свой, а потом рассказывал про побег Березина и блуждание по белой от костей степи, Андрей незаметно выскользнул из коридора, в открытую прошел мимо часового и побежал к водокачке. Из заправочной трубы сочилась тонкая, в спичку, струйка воды, но, долетая до земли, она рассыпалась и лишь обдавала лицо влажной пылью. Андрей ловил ее руками, пытался умыться и только размазывал грязь. Теперь чудилось, что и на лице яд и что он въедается в кожу; с ощущением гадливости Андрей метался под трубой и тянулся к струе.

— Угорел, что ли? — подозрительно глядя, спросила женщина с тяжелым ключом на плече.

— Дайте воды, — попросил Андрей, держа перед собой растопыренные ладони. — Умыться…

— Вон чего захотел! — с неопределенным чувством бросила женщина. — Здесь не баня, здесь паровозы заправляют.

— Пожалуйста, дайте воды! — взмолился Андрей. — На мне трупный яд… Вот, вот, смотрите!

И потянулся к ней грязными руками. Женщина отшатнулась, мелко перекрестилась.

— Не в себе, что ли, человек…

— Дайте! Дайте умыться! — взывал Андрей, испытывая тошноту. — Я по костям… по костям ходил…

Женщина спряталась за водонапорную башню, крикнула оттуда с испугом в голосе:

— Иди прочь! Иди! Счас вот ключом огрею!

— Да пускай моется! — неожиданно отозвался девичий голос из высокого окошка в башне. — Держись, открываю!

Мощная струя ударила по голове, полоснула по спине. Андрей разделся до пояса и стал мыться, едва выдерживая напор воды. Он тер руками, скоблил ногтями лицо и одновременно хватал воду широко открытым ртом. А девушка в окне смеялась заразительно и звонко:

— Что ж ты, паренечек, в штанах-то моешься?

Андрей с трудом стянул брюки, отшвырнул в сторону. Он не ощущал холода, разве что немела макушка, и руки теряли чувствительность. Он тер их песком, стоя под струей, смывал и снова тер. Потом вспомнил о ногах и, усевшись в прибывающую лужу между рельсами, начал мыть и драть песком ступни. Молодая заправщица, по пояс высунувшись из окна, дразнила сквозь смех:

— Помоешься, дак приходи!.. Ой, приходи, милай!

И та, с ключом, выглядывала из-за угла башни и кривовато, боязливо улыбалась.

— Должно, испуганный, человек-то… Полечить бы свести…

Андрей стоял под струей, и вода, разбиваясь о темя, превращалась в сверкающий на солнце купол. На какой-то миг он отвлекся, перетерпливая боль в гудящем затылке, и не услышал окрика. Струя вдруг ослабла, погас купол, и залило глаза. Андрей утер лицо и увидел Бутенина. Тот стоял, широко расставив ноги, уже при револьвере и в начищенных сапогах.

— Ой уж, ой, грозный-то какой, — подтрунивала над ним заправщица.

Бутенин поднял одежду Андрея, помог отжать. От станции к водокачке полз паровоз, попыхивая и сгоняя людей с пути. Бутенин торопил. Андрей натянул мокрую одежду, привычно заложил руки за спину.

— Вечерком-то приходите! — веселилась опять заправщица. — Полечим! Ох, полечим!

— В другой раз! — отозвался Бутенин. — На обратном пути!

Вслед полетел смех, волнующий и звонкий, как струя воды на солнце.

Военный эшелон обещали только под утро, а в помещении вокзала было не протолкнуться. Сорванный с обжитых мест гражданской войной русский люд мело по земле, словно поземку в буранную ночь: обнищавшие российские крестьяне подавались в Сибирь на золотые прииски, из Сибири в Россию возвращались те, кого унесло лихолетье за Урал. Голодные ехали менять добро на хлеб, хлеб везли, чтоб обменять на добро и прикрыть наготу. Великая нужда гнала людей с мешками по России; они штурмовали поезда, набивались в вагоны, давили друг друга, хрипли от черной ругани, мерли от удушья и голода, говорили о политике, о судьбе, о стране, о вождях и катали на языках круглое, как шар, слово — свобода. А мимо «зеленой улицей» проносились полупустые личные поезда с охраной, с пулеметами на тормозных площадках и звездами на паровозном лбу. И эти скорые эшелоны, просекающие пространство России во все стороны света, были всего лишь частью великого хаотического движения народа, с той лишь разницей, что в мягких вагонах суровые люди в полувоенном решали судьбу отечества и того самого слова — свобода.

Комендант станции разрешил остаться на ночь в узком коридоре комендатуры, возле обитой железом двери, но места хватало лишь сесть: по коридору то и дело ходили люди. Едва пришла ночь и вокзал стих, угомонился до утра, как сутолока в комендатуре оживилась. То и дело заводили каких-то людей, допрашивали; скрипели полы, стулья, за дверью кто-то тихо пел не по-русски; стук сапог, шорох лаптей и сыромятных чувяков смешивался в единый нескончаемый звук, напоминая возмущенный говор толпы.

Андрей помотал головой, испытывая озноб. Застойный дух был густ и тяжел, он не смешивался с чистым воздухом и оседал к самому полу. Андрей растолкал Бутенина.

— Идем отсюда!.. — прошептал сдавленно и побежал к выходу.

На улице светила луна, и фонари на перроне меркли под ее силой.

Они шли вдоль вагонов, за стенами которых слышалось ржанье лошадей и многоголосое человеческое дыхание. Часовые провожали их долгими взглядами винтовочных стволов, жались на всякий случай в тень и что-то сердито бурчали вслед. Возле водокачки Андрей остановился и задрал голову. Черный провал окна был пуст, из трубы сочилась зеленоватая от лунного сияния вода и неслышно падала на шпалы. Андрей зашел с другой стороны и увидел брезжущий свет в высоком, выше человеческого роста, окошке.