Трое в лодке

Оглавление

«Мне очень жаль, сэр. Три джентльмена уже спят на бильярде и двое в гостиной. Нет никакой возможности устроить вас на эту ночь».

Мы навьючили на себя вещи и побрели в Менор-хаус. Там было очень уютно. Я сказал, что эта гостиница мне больше по душе, чем «Олень», а Гаррис сказал: «Ну, еще бы!» – и добавил, что все будет в порядке и не к чему нам обращать внимание на рыжего человека; к тому же, бедняга не виноват, что он рыжий.

Гаррис был настроен очень кротко и вполне разумно.

В Мэнор-хаусе нам просто не дали рта раскрыть. Хозяйка приветствовала нас на пороге сообщением, что мы уже четырнадцатая компания, которую она спроваживает за последние полтора часа. Наши робкие намеки на конюшни, бильярдную и угольный подвал она встретила презрительным смехом: все эти уютные местечки давным-давно расхватаны.

Не знает ли она, где мы могли бы найти приют на ночь?

Ну, если только мы не требовательны… она, конечно, не может рекомендовать… но в полумиле отсюда на итонской дороге есть трактирчик…

Мы не дослушали, подхватили корзину, и саквояж, и пальто, и пледы, и пакеты и побежали. Эта полумиля больше смахивала на милю, но мы ее все-таки одолели и, запыхавшись, ворвались в бар.

Там с нами обошлись невежливо. Нас просто высмеяли. Во всем доме было только три кровати, и на них уже устроились семь одиноких джентльменов и две супружеские пары. Случившийся тут же добросердечный лодочник посоветовал нам попытать счастья у бакалейщика по соседству с «Оленем», и мы пошли назад.

У бакалейщика все было переполнено. В лавке мы встретили какую-то старуху, и она сжалилась над нами и взялась проводить к своей знакомой, которая жила в четверти мили от лавки и иногда сдавала комнаты джентльменам.

Мы тащились туда двадцать минут, потому что старуха еле передвигала ноги. Она украшала наше путешествие рассказами о донимавших ее болях в пояснице, которые отличались исключительным разнообразием.

Комнаты ее приятельницы были заняты. Отсюда нас отослали в дом N27, N27 был битком набит и отправил нас в N32, а N32 был тоже набит.

Тогда мы вернулись на большую дорогу, и тут Гаррис уселся на корзину и объявил, что дальше не пойдет. Он сказал, что хочет умереть в этом тихом уголке. Он попросил нас с Джорджем передать прощальный поцелуй его матери и сказать всем родственникам, чти он их простил и умер счастливым.

В эту минуту нам явился ангел, принявший образ мальчишки (перевоплощение было столь полным, что более полного перевоплощения и пожелать нельзя); в одной руке он держал кувшин пива, а в другой – обрывок веревки, к концу которого была привязана какая-то штуковина: он опускал ее на каждый плоский камень, попадавшийся ему по пути, и тотчас дергал кверху, производя при этом такой душераздирающий звук, что кровь застывала в жилах.

Мы спросили этого (не сразу узнанного нами) посланца небес, не знает ли он какого-нибудь уединенного домика с немногочисленными и немощными обитателями (желательно, престарелыми леди или парализованными джентльменами), которых нетрудно было бы напугать и заставить уступить на одну ночь свои постели людям, доведенным до крайности и готовым на все; или, может быть, он укажет нам пустующий свинарник, или заброшенную печь для обжига извести, или что-нибудь в этом роде. Ничего такого он не знал – по крайней мере поблизости, – но он сказал, что если мы желаем, то можем пойти с ним, и его мамаша, у которой есть свободная комната, пустит нас переночевать.

Мы бросились ему на шею и благословляли его, и луна кротко озаряла нас, и это была бы страшно трогательная сцена, если бы перегруженный нашими чувствами мальчик не свалился на землю под их тяжестью, а мы все не рухнули на него. Гаррис так преисполнился радости, что потерял сознание, и ему пришлось схватить кувшин с пивом и наполовину осушить его, чтобы прийти в себя; после этого он пустился рысью и предоставил нам с Джорджем тащить весь багаж.

Мальчик жил в маленьком коттедже из четырех комнат, и его мать – добрая душа – подала нам на ужин поджаренный бекон, и мы съели его до крошки – все пять фунтов! – и еще пирог с вареньем, и выпили два полных чайника чаю, и после этого отправились спать. Кроватей было две: раскладная койка шириною в два с половиной фута, на которой улеглись мы с Джорджем, привязавшись друг к другу для безопасности простыней, и детская кроватка, поступившая в безраздельное пользование Гарриса; наутро мы о Джорджем увидели, что из нее торчат два погонных фута Гаррисовых ног, и тут же воспользовались ими как вешалкой для полотенец.

Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, мы были куда менее разборчивы по части гостиниц.

Но вернемся к нашему теперешнему путешествию: мы спокойно, без всяких приключений, протащили лодку почти до самого Обезьяньего острова, пристали к берегу и начали готовить ленч. У нас была припасена холодная говядина, но горчицу мы, как выяснилось, забыли. Никогда в жизни, ни прежде, ни потом, я не испытывал такой тоски по горчице, как в ту минуту. Вообще говоря, я не люблю горчицу и почти никогда ее не употребляю, но тут я отдал бы за нее все сокровища мира.

Я не представляю себе, сколько насчитывается в мире сокровищ, но если бы кто-нибудь предложил мне в этот критический момент ложку горчицы, – он получил бы их все сполна. Когда я не могу достать то, чего мне хочется, я не знаю удержу.

Гаррис тоже предлагал любые сокровища за горчицу. Если бы кто-нибудь забрел к нам с банкой горчицы в руках, он мог бы провести недурную коммерческую операцию и обеспечить себя на весь остаток дней.

Впрочем, нет! Боюсь, что, получив горчицу, и я и Гаррис попытались бы расторгнуть сделку. Бывает, что сгоряча человек готов на самые невообразимые жертвы, но потом, немного поразмыслив, он начинает понимать, насколько они несоразмерны с ценностью предмета его вожделений. Мне рассказывали о джентльмене, который путешествовал по Швейцарии и как-то, карабкаясь на гору, тоже обещал сокровища за стакан пива. Когда же ему в каком-то домишке подали пиво (и притом превосходное), он учинил страшнейший скандал из-за того, что с него спросили пять франков за бутылку. Он кричал, что это бесстыдное вымогательство, и даже написал письмо в «Таймс».