Приглашение на казнь

Оглавление

-- Это удивительно, -- воскликнул директор. -- Просто удивительно!

Колода исчезла так же незаметно, как появилась, -- и, сделав невозмутимое лицо, м-сье Пьер сказал:

-- Приходит к доктору старушка: у меня, говорит, господин доктор, очень сурьезная болесть, страсть боюсь, что от нее помру... -- Какие же у вас симптомы? -- Голова трясется, господин доктор, -- и м-сье Пьер, шамкая и трясясь, изобразил старушку.

Родриг Иванович дико захохотал, хлопнул кулаком по столу, едва не упал со стула, закашлялся, застонал, насилу успокоился.

-- Да вы, м-сье Пьер, душа общества, -- проговорил он, плача, -- сущая душа! Такого уморительного анекдотца я отроду не слыхал!

-- Какие мы печальные, какие нежные, -- обратился м-сье Пьер к Цинциннату, вытягивая губы, как если бы хотел рассмешить надувшегося ребенка. -- Все молчим да молчим, а усики у нас трепещут, а жилка на шейке бьется, а глазки мутные...

-- Все от радости, -- поспешно вставил директор. -- N'y faites pas attention .

-- Да, в самом деле, радостный день, красный день, -сказал м-сье Пьер, -- у меня самого душа так и кипит... Не хочу хвастаться, но во мне, коллега, вы найдете редкое сочетание внешней общительности и внутренней деликатности, разговорчивости и умения молчать, игривости и серьезности... Кто утешит рыдающего младенца, кто подклеит его игрушку? М-сье Пьер. Кто заступится за вдовицу? М-сье Пьер. Кто снабдит трезвым советом, кто укажет лекарство, кто принесет отрадную весть? Кто? Кто? М-сье Пьер. Все -- м-сье Пьер.

-- Замечательно! Талант! -- воскликнул директор, словно слушал стихи, -- а между тем все поглядывал, шевеля бровью, на Цинцинната.

-- Вот и мне так кажется, -- продолжал м-сье Пьер. -- Да, кстати, -- перебил он самого себя, -- вы довольны помещением? По ночам не холодно? Кормят вас досыта?

-- Он получает то же, что и я, -- ответил Родриг Иванович, -- стол прекрасный.

-- Прекрасный стол под орех, -- пошутил м-сье Пьер.

Директор собрался опять грохнуть, но тут дверь отворилась, и появился мрачный, длинный библиотекарь с кипой книг под мышкой. Горло у него было обмотано шерстяным шарфом. Ни с кем не поздоровавшись, он свалил книги на койку, -- над ними в воздухе на мгновение повисли стереометрические призраки этих книг, построенные из пыли, -- повисли, дрогнули и рассеялись.

-- Постойте, -- сказал Родриг Иванович, -- вы, кажется, незнакомы.

Библиотекарь не глядя кивнул, а учтивый м-сье Пьер приподнялся со стула.

-- М-сье Пьер, пожалуйста, -- взмолился директор, прикладывая ладонь к манишке, -- пожалуйста, -- покажите, покажите ему ваш фокус!

-- Ах, стоит ли... Это так, пустое... -- заскромничал м-сье Пьер, но директор не унимался:

-- Чудо! Красная магия! Мы вас все умоляем! Ну, сделайте милость... Постойте, постойте же, -- крикнул он библиотекарю, который двинулся было к двери. -- Сейчас м-сье Пьер кое-что покажет. Просим, просим! Да не уходите вы...

-- Задумайте одну из этих карт, -- с комической важностью произнес м-сье Пьер; стасовал; выбросил пятерку пик.

-- Нет, -- сказал библиотекарь и вышел.

М-сье Пьер пожал кругленьким плечом.

-- Я сейчас вернусь, -- пробормотал директор и вышел тоже.

Цинциннат и его гость остались одни. Цинциннат раскрыл книжку и углубился в нее, то есть все перечитывал первую фразу. М-сье Пьер с доброй улыбкой смотрел на него, положив лапку на стол ладошкой кверху, точно прелагал Цинциннату мир. Директор вернулся. Он крепко держал в кулаке шерстяной шарф.

-- Может быть, вам, м-сье Пьер, пригодится, -- сказал он, подал шарф, сел, шумно, как лошадь, отсапал и стал рассматривать большой палец, с конца которого серпом торчал полусорванный ноготь.

-- О чем, бишь, мы говорили? -- с прелестным тактом, будто ничего не случилось, воскликнул м-сье Пьер. -- Да -- мы говорили о фотографиях. Как-нибудь я принесу свой аппарат и сниму вас. Это будет весело. Что вы читаете, можно взглянуть?

-- Книжку бы отложили, -- заметил директор срывающимся голосом, -- ведь у вас гость сидит.

-- Оставьте его, -- улыбнулся м-сье Пьер.

Наступило молчание.

-- Становится поздно, -- глухо произнес директор, посмотрев на часы.

-- Да, сейчас пойдем... Фу, какой бука... Смотрите, смотрите, -- губки вздрагивают... солнышко, кажись, вот-вот выглянет... Бука, бука!..

-- Пошли, -- сказал директор, встав.

-- Сейчас... Мне здесь так приятно, что прямо не оторваться... Во всяком случае, милый мой сосед, буду пользоваться разрешением приходить к вам часто, часто, -- если, конечно, вы мне разрешение даете, -- а ведь вы мне даете его, -- правда?.. Итак, до свидания. До свидания! До свидания!

Смешно кланяясь, кому-то подражая, м-сье Пьер отретировался; директор опять взял его под локоток, издавая сладострастно гнусавые звуки. Ушли, -- но в последнюю минуту донеслось: "Виноват, кое-что забыл, сейчас догоню вас", -- и директор хлынул назад в камеру, близко подошел к Цинциннату, улыбка сошла на мгновение с его лилового лица:

-- Мне стыдно, -- просвистел он сквозь зубы, -- стыдно за вас. Вы себя вели как... Иду, иду, -- заорал он, опять сияя, -схватил со стола вазу с пионами и, расплескивая воду, вышел.

Цинциннат все глядел в книгу. На страницу попала капля. Несколько букв сквозь каплю из петита обратились в цицеро, вспыхнув, как под лежачей лупой.

VIII

(Есть, которые чинят карандаш к себе, будто картошку чистят, а есть, которые стругают от себя, как палку... К последним принадлежал Родион. У него был старый складной нож с несколькими лезвиями и штопором. Штопор ночевал снаружи.)

"Нынче восьмой день (писал Цинциннат карандашом, укоротившимся более чем на треть), и я еще не только жив, то есть собою обло ограничен и затмен, но, как и всякий смертный, смертного своего предела не ведаю и могу применить к себе общую для всех формулу: вероятность будущего уменьшается в обратной зависимости от его умозрительного удаления. Правда, в моем случае осторожность велит орудовать очень небольшими цифрами, -- но ничего, ничего, я жив. На меня этой ночью, -- и случается это не впервые, -- нашло особенное: я снимаю с себя оболочку за оболочкой, и наконец... не знаю, как описать, -- но вот что знаю: я дохожу путем постепенного разоблачения до последней, неделимой, твердой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь! -- как перстень с перлом в кровавом жиру акулы, -- о мое верное, мое вечное... и мне довольно этой точки, -- собственно, больше ничего не надо. Быть может, гражданин столетия грядущего, поторопившийся гость (хозяйка еще и не вставала), быть может, просто так -- ярмарочный монстр в глазеющем, безнадежно-праздничном мире, -- я прожил мучительную жизнь, и это мучение, и это мучение хочу изложить, -- но все боюсь, что не успею. С тех пор как помню себя, -- а помню себя с беззаконной зоркостью, -- собственный сообщник, который слишком много знает о себе, а потому опасен, а потому... Я исхожу из такого жгучего мрака, таким вьюсь волчком, с такой толкающей силой, пылом, -- что до сих пор ощущаю (порою во сне, порою погружаясь в очень горячую воду) тот исконный мой трепет, первый ожег, пружину моего я. Как я выскочил, -- скользкий, голый! Да, из области, другим заказанной и недоступной, да, я кое-что знаю, да... но даже теперь, когда все равно кончено, даже теперь -- Боюсь ли кого соблазнить? Или ничего не получится из того, что хочу рассказать, а лишь останутся черные трупы удавленных слов, как висельники... вечерние очерки глаголей , воронье... Мне кажется, что я бы предпочел веревку, оттого что достоверно и неотвратимо знаю, что будет топор; выигрыш времени, которое сейчас настолько мне дорого, что я ценю всякую передышку, отсрочку... я имею в виду время мысли, -- отпуск, который даю своей мысли для дарового путешествия от факта к фантазии -- и обратно... Я еще многое имею в виду, но неумение писать, спешка, волнение, слабость... Я кое-что знаю. Я кое-что знаю. Но ого так трудно выразимо! Нет, не могу... хочется бросить, -- а вместе с тем -- такое чувство, что, кипя, поднимаешься как молоко, что сойдешь с ума от щекотки, если хоть как-нибудь не выразишь. О нет, -- я не облизываюсь над своей личностью, не затеваю со своей душой жаркой возни в темной комнате; никаких, никаких желаний, кроме желания высказаться -- всей мировой немоте назло. Как мне страшно. Как мне тошно. Но меня у меня не отнимет никто. Как мне страшно, -- и вот я теряю какую-то нить, которую только что так ощутимо держал. Где она? Выскользнула! Дрожу над бумагой, догрызаюс