Чужак в стране чужой

Оглавление

118

Прошло еще десять минут; Майкл и Дигби не появлялись, пропал и «вышедший на секунду» Бун.

— Джубал, — резко сказала Джилл, — я пойду вытаскивать Майка.

— Валяй.

Джилл встала и решительно двинулась к двери.

— Тут заперто!

— Как я и предполагал.

— Так что же тогда делать? Взламывать?

Джубал окинул дверь оценивающим взглядом.

— М-м-м, имей мы под рукой таран и два десятка здоровых мужиков — можно бы и попробовать. Дверка не хуже, чем в хорошем сейфе.

— И что же делать?

— Постучись, если очень уж не терпится, а я посмотрю, за что там зацепился этот самый Бун.

Открыв ведущую в коридор дверь, Джубал столкнулся с предметом своих поисков лицом к лицу.

— Вы уж меня как-нибудь простите, никак было этого чертова херувима не найти, — начал с жаром оправдываться Бун, — ушел, видите ли, в комнату Счастья, поесть ему, видите ли, захотелось…

— Сенатор, — остановил его Джубал, — нам пора идти. Не будете ли вы добры напомнить об этом Епископу Дигби?

— Я могу, — заволновался Бун, — позвонить, если вы так уж настаиваете, но прерывать личную беседу — это просто немыслимо.

— Ну так позвоните.

Бун неловко замялся, но тут из неожиданно распахнувшейся двери вышел Майкл.

— Майк! — чуть не взвизгнула Джилл, увидев его лицо. — Что они с тобой сделали? Ты в порядке?

— Я сообщу Верховному епископу, что вы нас покидаете, — Бун исчез в соседней комнате, чтобы тотчас же вернуться. — Никого нет! — развел он руками. — Подобно кошкам и кухаркам, верховные епископы уходят, не прощаясь. Шутка. Он говорит, что все эти «до свидания» ничего не прибавляют к счастью. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь.

— Ни в коем случае. Огромное вам спасибо за в высшей степени интересно проведенный день. Нет, не провожайте, мы уж как-нибудь сами.

24

— Ну и что же ты, Майк, обо всем этом думаешь, — спросил Джубал, как только машина поднялась в воздух.

Майкл нахмурился.

— Никак не огрокать.

— Вот и мне тоже. А что там говорил епископ?

Майкл молчал; прошли десять секунд, двадцать…

— Брат мой Джубал, мне нужно поразмыслить, чтобы пришло гроканье.

— Валяй, сынок, размышляй.

— Одного я только, Джубал, не понимаю, — горячо заговорила Джилл. — Каким образом все это сходит им с рук?

— Что именно?

— Да все, от начала до конца. Это же не церковь, а какой-то сумасшедший дом.

— Вот тут-то ты как раз и ошибаешься. Фостеритская лавочка — самая настоящая церковь… а заодно — прекрасный пример совершенной эклектики, доведенной до логического конца.

— Чего-то я тебя…

— Все эти «новые откровения» — старые погудки, и даже не на новый лад. Ни у Фостера, ни у Дигби нет и не было за душой ни одной оригинальной мысли. Они просто сляпали вместе несколько древних как мир трюков, подкрасили их наново, да поярче и пошли с этим товаром на рынок. И торговля пошла — зашибись. И какое, собственно, нам дело, когда эта штука станет обязательной.

— Да нет, уж такого-то никогда не будет.

— Не будет, говоришь? Ты уверена? Гитлер начинал с гораздо меньшего, да и товар у него в лавке был, прямо скажем, завалящий — ненависть. А здесь покупателю предлагается счастье, продукт, имеющий постоянный, устойчивый спрос. Ты уж поверь мнению специалиста, ведь я и сам занимаюсь примерно таким же мошенничеством — о чем, конечно же, не преминул напомнить мне Дигби. Врезать бы ему тогда, — покачал головой Джубал, — но драгоценный наш «епископ» сумел сделать так, что проглотил я все и не поморщился. Умный мужик, потому-то я его и боюсь. Знает, поганец, чего хотят люди. Счастья. Мир натерпелся вдосталь, целое столетие он не знал ничего, кроме ужаса, вины и страданий, — а выходит на сцену такой вот Дигби и заверяет всех присутствующих, что им ровно нечего бояться, ни в жизни дольней, ни в горней, что сам Господь Бог настоятельно рекомендует им быть счастливыми. День за днем он вбивает им в головы одно: «Не бойся, будь счастлив».

— Ну, — согласилась Джилл, — в общем-то так, и он использует все, какие есть допустимые способы. Но…

— Чушь и плешь! Он использует все, какие есть недопустимые способы.

— Не знаю, на меня лично он произвел впечатление человека искренне верующего, он же пожертвовал буквально всем, чтобы…

— Чушь, как было уже сказано выше, и плешь! Так называемый альтруизм — худшая изо всех бесчисленных бессмыслиц, уродующих наш несчастный мир. Каждый человек делает то, что ему нравится, и ничего кроме. Если ему больно сделать выбор, если его выбор выглядит со стороны как жертва — можешь быть уверена, что благородства тут ничуть не больше, чем в затруднениях жадюги, поставленного перед необходимостью выбрать одну из двух вещей, когда ему до смерти хочется иметь обе. Обычный, рядовой мужик, он что, не страдает, когда приходится выбирать-пропить ли ему получку, или принести домой, жене и детям, или идти утром на работу, которая обрыдла ему по это самое место, или послать ее подальше и сесть на пособие? Вот он и выбирает, что именно принесет ему меньше страданий — или, если хочешь, больше удовольствия. Ровно в той же ситуации находятся и крупный прохвост, и святой, просто их выбор несколько масштабнее — что совершенно не меняет его сути. Вот, тут-то мы и подошли к нашему епископу. Прохвост он там или святой, но уж затравленным-то мучеником за веру этого типа не назовешь.

— А как ты думаешь, кто он все-таки такой?

— А что, есть какая-нибудь разница?

— Брось, Джубал, я прекрасно знаю, что весь твой цинизм — напускной. Разница есть, и огромная.