Любимая мартышка дома Тан

Оглавление

Тащила потому, что человек, победивший киданей в трех больших битвах (и битый ими в двух других), торопился на прием к императору, который пытался примирить двух своих лучших полководцев, двух великих тюрок — Ань Лушаня и Гэшу Ханя.

Но царственный Гэшу назвал Аня варваром и лисицей и, недовольный, уехал в свою ставку на западе, в Ланьчжоу, к своим виноделам, сотням музыкантов и гарцующих цирковых наездников.

А Ань Лушань через несколько лет — то есть совсем недавно — столкнулся с новым врагом, первым министром империи Ян Гочжуном.

Я перебирал в уме все подробности этой странной истории. Да, кончилась она хорошо: усыпанный наградами и с тридцатью двумя подписанными императором приказами о генеральских званиях для лучших из своих пограничников, Ань Лушань вернулся в Фэньян.

Потому что к этому моменту цзедуши трех северо-восточных пограничных округов — Пинлу, Хэдуна и Фэньяна — уже в течение нескольких лет был приемным сыном императора и его возлюбленной гуйфэй Ян.

Сестра смягчила сердце брата-премьера и околдовала своего повелителя, угрюмо ворчали коренные ханьцы, опасавшиеся, впрочем, слишком громко ругать тюрок, полутюрок и других инородцев, — им могли бы напомнить, кем были сам император и прочие принцы Ли из дома Тан.

В тот год прекрасной гуйфэй Ян только-только исполнилось тридцать лет, и нетрудно представить, каким сладким и озорным огнем горело ее тело, когда она устроила только что усыновленному грозному воину знаменитую на всю империю сцену «купания новорожденного».

Громадная жирная туша голого полководца выплеснула из установленной перед императором бочки большую часть воды. «Да что ж у тебя там такое, в этом громадном животе?» — с некоторым уважением вопросил владыка. «Большое красное сердце, переполненное преданностью вашему величеству»,- отрапортовал тот, отплевываясь.

Церемония купания под дикий хохот двора и вынос завернутого в полотна голого героя в дворцовые аллеи на всеобщее обозрение не понравились чанъаньской публике. Это слишком напоминало прежние времена — грубые развлечения эпохи Тай-цзуна, который, как говорят, после хорошей выпивки колесил по женским аллеям дворца на тачке, запряженной овцами. Идея была в том, что он собирался посетить ту из трех тысяч своих наложниц, к которой привели бы его сами овцы. А дамы изобретательно посыпали пороги солью. Причем по прошествии времени в соли оказались все пороги, что ставило овец в сложное положение.

В нашу эпоху великих поэтов во главе с вдохновенным пьяницей Ли Бо, в век утонченной моды на западный шелк, в пору обретающих популярность южных живописцев с их размытыми туманными пейзажами таскать по аллеям дворца жирных генералов и ронять их, только что вымытых, в песок было не лучшей идеей.

И еще меньше нравились столичной толпе слухи о том, что купание во дворце было не последним случаем, когда госпожа Ян лицезрела горы мускулов и жира героя битв на холодном северо-востоке. Имели место, как считается, и другие, более интимные их встречи, хотя в последнее время слухи об этом как-то поутихли.

Итак, мы с этим человеком, делившие когда-то в течение нескольких месяцев кров в далеком Самарканде в те далекие годы, после этого разделили, один за другим, ложе самой прекрасной и знаменитой женщины империи? Допустим.

Но все это совершенно не объясняло страха и смущения, которые бились в его глазах тогда, среди ночи, между разгоряченных и нетрезвых всадников. Как и его странное предложение встать передо мной на колени. Да, полководец хорошо знал, кем стал сегодня глава дома Маниаха. Но и сам он за это время стал кое-чем не хуже. При чем здесь его колени?

И… что-то ведь было еще. Было уже на следующее утро, когда я пришел в его кишащую пограничниками резиденцию и издалека услышал, как полководец буквально ревет, раздавая направо и налево ругательства на очень плохом ханьском, сносном тюрскском и еще каком-то неизвестном мне языке.

Да, да, увидев меня вновь, он… помрачнел и притих. И спросил меня угрюмо (что вполне, впрочем, естественно для человека, который провел половину ночи за вином, а другую — в седле):

— Да, братец, итак, ты приехал. И как мне это следует понимать?

Очень странные слова, если оценить их трезво.

— Войлок,- отвечал я. — Я же торговец, как ты знаешь.

— Ну, конечно войлок, — без малейшего удивления покивал он и вдруг как-то успокоился, вздохнул и расплылся в улыбке. И именно с этого момента стал…

Стал другим. Самим собой.

Я был готов поклясться, что первый вопрос его был искренним, что он не понимал, зачем я приехал, — и даже как бы страшился моего появления. Отчего? Только по той причине, что я сменил его в роли фаворита госпожи Ян? Но в таком случае, услышав мой ответ про войлок — да нет же, просто слово «войлок»,- с какой стати он начал улыбаться и радоваться?

Но это было не все. Дальше я достал из-за пазухи тот самый документ от господина Чжоу и вручил его секретарю, а тот с почтением отнес полководцу. Который начал шевелить губами, разбирая знаки на свитке.

Секретарь помогал ему, тыкая в бумагу узловатым пальцем.

И тут водянисто-серые глаза Ань Лушаня начали выкатываться, а рот с отличными белыми зубами широко открываться.

— Что??? — попытался наконец выговорить полководец. — Ах ты… Бог Небесный, помоги мне — я теряю разум… Не может быть… А не многовато ли тебе будет денег? Ну, теперь я понимаю, почему дом Маниаха богаче всех…

И великий человек дико захохотал.

Много денег? Цена была, однако, совершенно нормальной.