Лейб-гвардии майор

Оглавление

Когда я оперился и вышел на большую дорогу, чье имя Реальная Жизнь, то столкнулся с тем, что свобода одних почему-то сильно отличается от свободы других, что есть люди куда равнее меня и что многие братья готовы передушить друг друга.

Но все равно – быть рабовладельцем… Сразу вспомнились «Хижина дяди Тома», Некрасов с извечным вопросом «Кому на Руси жить хорошо», разного рода прочитанные или увиденные страшилки, повествующие о страшном крепостном гнете. Правда, пыл слегка охладило известие, что мой гуманизм против меня же и обернется.

Судите сами. Дав крепостным вольную, я буду платить за них подушную подать и прочие причитающиеся налоги до очередной ревизии. Первая была пятнадцать лет назад, когда следующая – никому не известно. Возможно, в промежуток уместится не одно поколение агеевцев. И год за годом я буду считаться владельцем определенного числа крепостных, несмотря на то что за это время кто-то умер, кто-то женился, кто-то родился. И за всех, указанных в «сказке», надо отдавать деньги в казну, и немалые. В итоге я быстро разорюсь, и какой кабалой для меня это кончится, страшно представить.

А может, ну ее, эту освободительную борьбу? К тому же крестьяне порой воспринимают своего барина как третейского судью и защитника от чиновничьего произвола. Другими словами, кроме прав, у помещика еще и полным-полно обязанностей.

Нет, пусть меня обличают прямолинейные, как улицы Питера, потомки, бичуют, как крепостника и полного морального урода, но я побуду в роли барина, а там увидим. Понятно, что по мере возможностей постараюсь облегчить жизнь людей, но от широких жестов воздержусь. Пока воздержусь.

Можно было появиться в деревне с урядником и барабанным боем, согнать всех обывателей и зачитать им указ о новом барине, но я решил нанести внезапный визит, без особого переполоха. У агеевцев и без меня проблем по горло, пускай мирно трудятся.

Вот и мои владения.

Мы въехали в деревню, довольно большую, дворов в сорок. Зеленоватая речушка с берегами, покрытыми камышом, делила ее на две неравных половины, соединенные дощатым мостом, потемневшим от старости. Над крышами курился дымок, пахло готовившейся едой. Людей на улице не было, не считая двух крохотных босоногих девчушек в платках и длинных рубахах. Они подгоняли прутьями гусей, едва ли не с них ростом. Птицы шипели и угрожающе вытягивали шею, но малышки попались не из пугливых.

Возок поравнялся с крайним домом, добротным, срубленным, скорее всего, из сосны – зря, что ли, поблизости произрастает шикарный сосновый бор. Наверняка все стройматериалы оттуда родом. Законным или незаконным образом, это пока неважно.

Я велел кучеру остановиться. За плетнем громко залаяла собака. На шум вышел бородатый мужик с сердитым лицом. Увидев на мне мундир, испугался, сорвал с головы колпак, низко поклонился, едва не пробороздив длинными, как у женщины, патлами землю.

– Здравствуй, барин.

– И тебе наше с кисточкой. Скажи, кто тут в деревне главный?

– Староста у нас, он же и бурмистр, Пантелей Уклейкин. До него приехали? – тоскливо спросил он.

От военных здесь, как и в прочих деревнях, не привыкли ждать хорошего. Армейские команды изыскивали недоимки, устраивали правеж и разоряли крестьян ничуть не хуже монголов, как справедливо заметил Ключевский. И пусть нас с Кирюхой двое, вдруг мы всего лишь предвестники бури, за которыми скоро потянется взвод наглых и безжалостных солдат?

– До него тоже, – согласился я. – Помещик я ваш новый. Дитрих фон Гофен, поручик лейб-гвардии Измайловского полка.

Последнее почти наверняка было лишним, но я хотел раз и навсегда положить конец догадкам, заодно и придать своей персоне чуть больше значительности.

Мужик задумчиво почесал затылок, не зная, как реагировать на это известие. Баре всякие бывают, и чего от меня ожидать мирным агеевским обывателям, пока неясно. Деревня успела недолго побыть под короной, жизнь стабилизировалась, устаканилась, как сказали бы мои дружки из прошлого, а тут вновь непонятные перемены. Да еще и немецкая фамилия у нового правообладателя, а с чужеземцами наш народ привык ассоциировать только плохое. Во всяком случае, традиционно во всех бедах у нас были виноваты три вещи: дураки, дороги и иностранцы.

Видя, что мужик впал в ступор и не собирается выходить, я решительно поторопил события, спросив:

– Отведешь меня до старосты?

– Ась?!

В подернутых туманной пеленой глубокого раздумья глазах мужика появилось осмысленное выражение.

– Говорю: где староста живет, покажешь? – повторил я, надеясь, что приступ прошел и пациент способен адекватно реагировать на происходящее.

– Покажу, как не показать, – с усердием залопотал деревенский житель. – Правьте прямиком через речку. Я скажу, где остановится, ежели позволите.

Недавно проснувшийся Кирюха с интересом обозревал окрестности. Готов побиться об заклад, парень намечал, где и чем можно поживиться. Когда речь заходила о так называемой «халяве», солдата словно подменяли.

– Садись, – приказал я мужику и подвинулся.

Проводник неторопливо забрался на повозку, присел возле кучера и стал показывать нужный дом.

Изба старосты ничем не отличалась от прочих, точно такой же высокий частокол, составленный из жердей, холодные сени и тесная светлица, в которой ютилось все семейство. Мы вошли, традиционно перекрестились на красный угол, присели на широкую лавку и стали выслушивать торопливый сбивчивый доклад старосты, только сейчас узнавшего о неожиданной напасти.

Со слов Пантелея выходило, что в целом деревня живет неплохо. Подати платятся, провиант и фураж расквартированному неподалеку драгунскому полку поставляются исправно. С прочими налогами затруднений тоже нет. Нареканий что от светской, что от духовной власти Агеевка никогда не слышала.