Город и звезды

Оглавление

Он окончательно пришел в себя. Это и была реальность, – и он отлично знал, что теперь последует.

Первой появилась Алистра. Она была скорее потрясена, чем раздражена, потому что очень любила Элвина.

– Элвин! – причитала она, глядя на него из стены, в которой зрительно материализовалась. – Это было такое восхитительное приключение! Зачем ты его испортил!

– Я сожалею. Я не хотел… я просто подумал, что было бы интересно…

Его прервало одновременное прибытие Каллистрона и Флорануса.

– Послушай, Элвин, – начал Каллистрон. – Ты уже в третий раз портишь сагу. Вчера ты поломал ход событий, пожелав выбраться из Долины Радуг. А позавчера ты все провалил, пытаясь вернуться к Началу в той временной линии, которую мы исследовали. Если ты не будешь соблюдать правил, то дальше путешествуй сам по себе.

Полный негодования, он исчез, забрав с собой Флорануса. Нарриллиан вообще не появлялся; наверное, был сыт по горло всей историей. Осталось только изображение Алистры, печально глядящей сверху вниз на Элвина.

Элвин наклонил гравитационное поле, встал на ноги и подошел к материализовавшемуся столику. На нем появилась чаша с экзотическими фруктами. Это была отнюдь не та пища, которую он намеревался вызвать, – сказывалось его смятенное состояние. Не желая выдавать ошибку, он взял наименее опасно выглядевший плод и осторожно надкусил его.

– Ну, – сказала Алистра наконец, – и как ты собираешься поступить?

– Я ничего не могу поделать, – ответил он угрюмо. – Я думаю, что эти правила – дурацкие. И как я могу помнить о них, живя в саге? Я просто поступаю так, как кажется естественным. А тебе разве не хотелось взглянуть на гору?

Глаза Алистры расширились от ужаса.

– Это же означало бы выйти наружу! – выдохнула она.

Элвин знал, что бессмысленно убеждать ее дальше. Здесь лежал барьер, разделявший его и всех прочих людей его мира, могущий обречь его на жизнь, полную тщетных надежд. Ему всегда хотелось выйти наружу – и во сне, и наяву. А в Диаспаре слово «наружу» для всех звучало невыразимым кошмаром. Его по возможности старались даже не произносить; это было нечто грязное и вредоносное. И даже Джезерак, наставник Элвина, не объяснял ему причину этого.

Изумленные, но ласковые глаза Алистры все еще следили за Элвином.

– Ты несчастлив, Элвин, – сказала она. – В Диаспаре не должно быть несчастливых. Разреши мне придти и побеседовать с тобой.

Элвин невежливо мотнул головой. Он знал, к чему это приведет; сейчас же он хотел быть один. Алистра исчезла из виду, вдвойне разочарованная.

«В городе, где живет десять миллионов человек, не с кем поговорить по-настоящему» – подумал Элвин. Конечно, Эристон и Этания по-своему любили его. Но теперь срок их опекунства заканчивался, и они были рады предоставить ему самому устраивать свою жизнь и свои занятия. В последние годы, когда его расхождение с обыденностью становилось все более очевидным, он часто ощущал досаду своих родителей. Не на него – это бы он, вероятно, перенес и поборол, – а на судьбу, пославшую из миллионов горожан именно их встретить Элвина двадцать лет назад при выходе из Зала Творения.

Двадцать лет. Он помнил первый миг и первые услышанные им слова: «Добро пожаловать, Элвин. Я – Эристон, избранный твоим отцом. Вот Этания, твоя мать». Слова эти тогда ничего не означали, но в сознании отложились с безупречной четкостью. Он помнил также, как оглядел тогда свое тело. Теперь оно было выше на несколько сантиметров, но в остальном с момента рождения почти не изменилось. Почти взрослым вступил он в мир и практически таким же, не считая изменений в росте, останется еще тысячу лет, пока не придет время уйти из мира. Этим первым воспоминаниям предшествовала пустота. Когда-нибудь, возможно, небытие настанет опять, но пока слишком рано было размышлять об этом. Его беспокоило другое. Он вновь обратился мыслями к тайне своего рождения. Элвину не казалось странным, что он был создан в единый миг теми силами, которые овеществляли все остальное в его обыденной жизни. Нет, не это было тайной. Загадка, которую он не был в состоянии разрешить, которой никто ему не объяснял, заключалась в его необычности.

Особенный. Уникум. Слово было странным, печальным – и сознавать свою уникальность было странно и печально. Когда так говорили о нем – а ему часто доводилось слышать за своей спиной это слово – оно приобретало еще более зловещие оттенки. Родители, наставник, все знакомые старались защитить его от правды, словно стремясь сохранить невинность его долгого детства. Но этому скоро придет конец: через несколько дней Элвин станет полноправным гражданином Диаспара, и все, что он только пожелает узнать, будет непременно сообщено ему. Почему, к примеру, он не вписывается в саги? Среди тысяч форм развлечения, существовавших в городе, саги были особенно популярны. Вход в сагу не делал из его пассивным наблюдателем, как в несовершенных действах прежних времен, которые Элвин иногда смотрел. Он был активным участником, обладающим – по крайней мере так казалось – свободой выбора. События и сцены, служившие исходным материалом для приключений, могли быть подготовлены заранее давно забытыми художниками, но оказывались достаточно гибкими, допускали всяческие изменения. В эти призрачные миры в поисках отсутствующих в Диаспаре приключений можно было отправляться и со своими друзьями. И, пока длился сон, его нельзя было отличить от реальности. Кто, впрочем, мог быть уверен, что и сам Диаспар – не сон?

Саги, задуманные и записанные со времени основания города, были неисчерпаемы. Они затрагивали все чувства, обладали бесконечно изменчивыми тонкостями. Одни, популярные среди самых юных, были несложными повествованиями о приключениях и открытиях, другие – исследованиями психологических состояний, иные же – упражнениями в логике и математике, способными доставить изысканные наслаждения изощренным умам.