Исчезновение

Оглавление

Крик боли заполнил воздух, полный ужаса телесных мук. И в тот же момент поток воздуха устремился в мои легкие. На свете не было ничего слаще этого воздуха, не было ничего ярче и красивей вновь улыбнувшейся мне жизни. Его пальцев на моей шее больше не было, хотя отпечаток боли от их продолжал напоминать мне о мраке, который еще за мгновение до этого поглощал меня. Я снова поднял нож и вонзил в его тело, и продолжал это делать, не в силах остановить уже свое собственное безумие, охватившее меня с ног до головы. Еще какие-то секунды он обнимал меня. Еще мгновение я слышал плач рыдающего ребенка, проснувшегося средь ночи в полном одиночестве. А затем он вдруг ослаб, отпустив меня и откатившись в сторону.

Он знал, что обречен и умирает, когда лезвие поначалу лишь коснулось его тела, а затем, проникнув в него, прошло через его внутренности, от которых зависела вся его жизнь, чего прежде с ним не бывало. Он хотел, чтобы все это скорее закончилось, ему нужно было уйти с миром, а голос велел ему продолжать. Но он не хотел. К черту этот голос: «Продолжай, души его…»

Боль была непреклонна, распространяясь через все его тело, будто огонь, поедающий его изнутри.

«Ма…», - кричал он. - «Ма…» - и в этом крике он открыл глаза, чтобы увидеть, была ли она тут, но он видел только кровь - свою собственную. Лишь прежде, чем закрыть глаза в последний раз, он преодолел волю продолжающего беситься в нем голоса и зарыдал. Он услышал другой голос, голос его матери, который напевал ему о чем-то далеком. Он уже не мог разобрать слова или мелодию, он слышал лишь ее голос – откуда-то издалека.

Он шел на ее голос.

Во мрак.

В никуда.

Мальчик начал появляться из исчезновения в лучах лунного света медленно, постепенно, его тело появилось, будто изображение на фотобумаге в проявителе из моих слез. Оно было мягким и расслабленным на фатальном этапе своей жизни. Он больше не дышал. Лицо было расслабленным и свободным, будто бы нетронутым временем, болью и душевными ранами, накопившимися за всю его короткую жизнь. Его раздробленный нос уже не выглядел столь отталкивающе. Теперь он был всего лишь разбитым и поломанным, похожим на старую боевую рану.

- О, Оззи… - промолвил я, ощущая вкус собственных слез, стекающих в мой открытый рот. В это время за окнами монастыря зашевелились огоньки свечей.

Пока я стоял над телом мальчика, внутри меня что-то начало шевелиться, где-то в глубине, я не мог осознать – где, нечто не связанное с болью, с потерей или даже со мною самим. Оно совсем не поддавалось осознанию, и не было похоже на исчезновение, оно было чем-то совсем другим, не из этого мира.

«Прощай», - сказал я.

Но собственный голос я не слышал.

Не слышал и не знал, кому или зачем я это сказал.

Сьюзан.

Конечно же, вымысел.

Таким был приговор Мередит уже в конце моего манхэттенского лета. Слово, фактически, ставшее своего рода линией жизни, соломинкой, за которую хватаешься, если тонешь.

- Нужно быть слегка сумасшедшей, чтобы выжить в литературном бизнесе как агенту, - сказала Мередит. – Но это «Исчезновение» пробрало меня до костей…

И я согласилась.

Черт. Я снова должна соглашаться.

Несмотря на то, что мои глаза должны быть на информационной доске, здесь в главном помещении офиса, я не могу устоять и снова хочу перечитать эту рукопись.

Несмотря что на улице ноябрь, зима забралась уже сюда, в обставленную мебелью комнату, которая уж точно не номер в отеле «Риц» - она не отапливается и не убирается. Комната в общежитии кажется красивым мифом бостонского университета. И мне повезло, что я нашла это место, откуда, если подойти к окну, то можно увидеть небольшой кусочек реки Чарльз.

Здесь, в Бостоне я сижу за пишущей машинкой и печатаю, наверное, как и Пол Роджет когда-то в Монументе. Он писал большие романы и короткие рассказы, а что пишу я?

Я – дурочка.

Безуспешно пытаюсь упорядочить свои мысли на бумаге.

Все еще стараясь следовать изречению профессора Варонского, я укладываю слова на бумагу, пытаясь найти смысл между строк. Начало – тяжелое, но к концу декабря я должна все закончить. И все мои поиски в библиотеке должны стать законченным докладом для очередного научно-политического проекта.

К черту все.

Вернемся в Нью-Йорк и к Мередит, и к тому, как мы без конца обсуждали рукопись Пола.

По большей части я была вовлечена в лихорадочный мир «Брум и Компания». Двенадцати- и четырнадцатичасовые рабочие дни, проводимые в офисе вместе с Мередит, выглядели еще более напряжено из-за ее неутомимой энергии и желания все успеть.

Не было дня, чтобы мы не общались, а затем вечером в полдесятого я в бессилии падала на кровать, в то время как она могла остаться в офисе или уйти на собрание издателей. Или даже придя домой, она могла часами болтать по телефону. В телефонных беседах, которые казались бесконечными, постоянно звучал торговый жаргон.

Время от времени мне казалось, что мы снова и снова обнаруживаем друг друга, удивляясь этому явлению. Однажды утром, вернувшись из церкви Святого Пата, Мередит сказала:

- Знаешь, Сьюзен, ключ ко всему – Роз, - будто вытащив причудливый предмет из ниоткуда. – Если бы она все еще была жива, то она смогла бы дать ответ, был ли у нее внебрачный ребенок или нет?

- Правильно, - сказала я, гадая, у кого из нас нашлась бы храбрость спросить ее об этом.

Как-то вечером у нее в квартире, после того, как был разогрет в духовке замороженный ужин, и мы, истощенные безумным днем в офисе «Брум», только начали есть, она сказала: «Мне нужно с тобой кое о чем поговорить, Сьюзен», - это был ее лучший голос из тех, что я слышала в офисе.