Тайна старого колодца

Оглавление

Бирюков уже знал, что Стрельникова можно остановить только вопросом.

— Егор Кузьмич, вы помните, в сентябре шестьдесят шестого года Зорькиной была телеграмма от жениха?

— Марине? — уточнил старик. — Дак, слышь-ка, я за свою почтальонскую жизнь столько телеграмм доставил в Ярское, что все и не упомнишь.

— Эта телеграмма была за несколько дней до того, как вы ушли на пенсию, и написана была она вашей рукой.

Старик опять погладил макушку.

— Кажись, припоминаю. Доставлял такую телеграмму.

— Почему она была написана вашим почерком?

— Потому что сам ее писал. История, слышь-ка, такая вышла. Телеграмму эту я точно получил в узле связи в райцентре. Положил вместе с прочей корреспонденцией — так по-ученому называется почта. Потом оказалось, что телеграммы нет. Или обронил где, или спер кто, не скажу. А дело серьезное, я понимаю. Взял телеграммную бланку и собственноручно написал, как было в настоящей телеграмме. Имя жениха помню. Георгий — так по-грузинскому Егорий называется, стало быть, тезка мой. — Егор Кузьмич вздохнул. — Только жених не приехал. Для обману прислал сообщение или для испугу, потому что Марина в то время с Витькой Столбовым любовью увлеклась. За двумя зайцами стрельнула и ни одного не поймала.

— И еще, Егор Кузьмич, меня интересует… Почему вы ушли на пенсию, как раз в тот день, когда забросили культстановский колодец? Совпадение это или какая-то причина была?

Старик опустил глаза. Подумавши, вздохнул:

— Гляжу, у тебя вылитый мой характер. Страсть любопытный. И хорошо это, и опять же плохо. Сколько я неприятностей из-за своего любопытства поимел — не перечесть! А с пенсией у меня, слышь-ка, неантересная история. Но поскольку с любопытством ты, как и я… К тому же полюбился мне. Опять же, за что полюбился? За правильность характера, за уважение ко мне. Так вот, стало быть, из уважения к тебе расскажу историю про пенсию, — Стрельников передохнул, виновато поморщился. — Я, слышь-ка, раньше уже сказывал, что старуха оконфузила. Показалось ей по глупому уму, что я любовные письма чужие читаю. Баба, ежели она даже самая умная, все одно остается бабой. А моя Андреевна и умом не отличается, стало быть, вдвойне баба. Раззвонила по всей деревне об моем любопытстве. Слух до начальства дошел… Как сейчас помню, тринадцатого сентября шестьдесят шестого года последний раз газеты на культстан привез… Не прояснилось еще, кто в колодце оказался?

— В деревне больше меня знают, — уклонился от ответа Антон.

— Дак, вишь-ка, деревенским сильно верить нельзя. В деревне кто на кого злость имеет, тот на того и бочку катит. К примеру, послушай того же Проню Тодырева. У него самый, плохой человек — Витька Столбов. Опять же, почему Витька? Потому что сопатку Проне начистил принародно. Так вот Проня до сей поры не может обиды забыть, хотя сам виноватый был — с кинжалом на Витьку набросился.

— С каким кинжалом?

Егор Кузьмиич опустил глаза.

— Ну, могет быть, и не с кинжалом, с ножиком. Сам я не присутствовал при той истории, только скажу тебе: по пьянке Проня жуковатый мужик — так на рожон и лезет. Вот Витька и дал ему мялку для памяти.

Бирюков заметил, что даже говорун Слышка и тот не хочет передать слух, который распространился по деревне, — это разжигало любопытство. «Кого и почему они скрывают? Боятся или, как говорил Столбов, не хотят попасть в свидетели?»

На следующий день в Ярском, наконец, появился Резкин. Бабка Агриппина прямо-таки помолодела от радости. Выставила на стол допотопную бутылку с малиновой настойкой, накрошила большую миску красных помидоров, вытащила на свет божий из погреба маринованные грибочки, огурчики и, повязав праздничный цветастый передник, лихо принялась разбивать яйца о край вместительной шкворчащей салом сковороды. Суетясь, то и дело всплескивала руками и благодарила Антона:

— Уж и не знаю, какое тебе говорить спасибо за унучека! И как ты только, милок, его отыскал! Последний разок хочь погляжу на Юрку. Когда он теперь ко мне снова соберется? Ай, Юрка! Ай, барсук этакий! Сколь годов ни слуху ни духу не подавал…

Юрка — коренастый парень, в белой импортной рубахе нараспашку, по-модному длинногривый — поблескивал вставным зубом и хохотал:

— Бабуся, чтобы наполнить этот ноев ковчег яичницей, колхозной птицефермы не хватит!

— Хватит, унучек, хватит. Они у меня непокупные. Куда их девать? На базар в районный центр я не езжу, а здесь продавать некому, — приканчивая второй десяток, отвечала старушка.

Вспоминая телефонный разговор с Бирюковым, Резкин покатывался:

— Ну, разыграл ты меня, елки с палками! Чес-слово, разыграл: «Из собеса говорят…» Перепугался насмерть. Думаю, или долго жить бабуся приказала, или на алименты подала, — и тут же начинал ругать себя: — Пижон самый последний. Думаю, хозяйство бабуся имеет, пенсию получает, деньжонок в чулке хватит. В нем, если покопать, керенки, наверное, еще припрятаны. Что старухе еще надо? Приеду, только чулок растрясу, — он посмотрел на бутылку настойки. — Ну, за знакомство примем грех на душу? Я, елки с палками, давно не пробовал бабусиной малиновки, работа замотала.

Антон отрицательно повел головой:

— Мне нельзя, Юра. Я и сейчас на работе.

— Какая у тебя здесь работа! Сельский магазин обчистили, что ли?

Узнав, что интересует Бирюкова, Резкин задумался и скороговоркой стал припоминать, как ехал из Владивостока. Его рассказ почти слово в слово подтверждал показания Гаврилова на допросе у подполковника. Подтвердил он и предположение, что Георгий и Юрий — одно лицо.