Проклятая игра

• Предыдущая
• 98/147
• Следующая

В горле у Лютера пересохло настолько, что слова едва выходили.

– Старик мертв, – сказал он. – Это все, что я знаю. Если бы я знал еще что-нибудь, то сказал бы.

Мамулян кивнул; его взгляд, когда он говорил, был сострадательный, как будто он искренне опасался того, что может случиться в следующий миг.

– Вы сказали мне кое-что, во что мне хочется верить, и вы сказали это с такой убежденностью, что я почти поверил. В принципе я мог бы уйти, довольный, а вы отправились бы по своим делам. Но... – он тяжело вздохнул, – но я не совсемвам поверил.

– Слушайте, этот дом мой, черт возьми! – заревел Лютер, ощущая, что необходимо что-то предпринять. Человек, которого звали Брир, расстегнул пиджак. Под ним не было рубашки. Сквозь жир на груди были продеты булавки, они прокалывали его соски. Он нащупал их и выдернул две, крови не появилось. Вооруженный этими стальными иголками он побрел к подножию лестницы.

– Я ничего не сделал, – взмолился Лютер.

– Так вы говорите.

Пожиратель Лезвий начал взбираться по лестнице. Неприпудренная грудь была безволосой и желтоватой.

– Подождите!

Брир остановился при крике Лютера.

– Да? – сказал Мамулян.

– Уберите его от меня!

– Если у вас есть, что мне рассказать, то давайте. Я более чем жажду вас услышать.

Лютер кивнул. Лицо Брира выразило разочарование. Лютер сглотнул, прежде чем начать говорить. Ему заплатили – маленькое состояние – за то, чтобы он не сообщал того, что собирался теперь рассказать, но Уайтхед не предупредил, что все будет так. Он ожидал оравы любопытных репортеров, может быть, даже выгодные предложения за рассказ в воскресные газеты, но не этого: не людоеда с кукольным лицом и ранами без крови. Есть границы молчания, которое можно купить за деньги, Бог свидетель.

– Так что вы можете сказать? – спросил Мамулян.

– Он не умер, – ответил Лютер.

– Ну это не было так сложно, ведь правда?

– Все это было подстроено. Только двое или трое знали, я один из них.

– Почему вы?

Здесь Лютер не был уверен.

– Полагаю, он доверял мне, – сказал он, пожимая плечами.

– Ага.

– Кроме того, кто-то должен был найти тело, и я был наиболее вероятным кандидатом. Он просто хотел расчистить себе путь. Начать снова там, где его не найдут.

– И где же?

Лютер потряс головой.

– Я не знаю, приятель. Где-нибудь, я думаю, где никто не знает его в лицо. Он мне не говорил.

– Он, должно быть, намекал.

– Нет.

Взгляд Брира светлел с каждым признаком сдержанности Лютера.

– Ну же, – подбодрил Мамулян. – Вы уже дали мне основную залежь; какой будет вред, если отдадите и остаток?

– Больше ничего нет.

– Зачем причинять боль самому себе?

– Он никогда мне не говорил! —Брир шагнул на первую ступеньку, еще на одну, еще.

– Он, должно быть, поделился с вами какими-то идеями, – сказал Мамулян. – Думайте! Думайте! Вы говорили он доверял вам.

– Не настолько! Эй, уберите его от меня!

Булавки заблестели.

– Ради Бога, уберите его от меня!

Две вещи огорчали Мамуляна. Первая – это то, что человек способен на такую вот улыбающуюся жестокость по отношению к другому. И вторая – то, что Лютер ничего не знал. Его информированность, как он и утверждал, была строго ограниченна. Но к тому времени, когда Мамулян убедился в этом, судьбу Лютера уже нельзя было изменить. Ну это не совсем правда. Возрождение совершенно вероятно. Но у Мамуляна были дела поважнее, на которые нужно было тратить истощающийся запас сил; и кроме того, позволить человеку остаться мертвым – это единственный путь компенсировать страдания, которые шофер так напрасно сейчас переносит.

– Джозеф. Джозеф, – произнес Мамулян укоризненно.

И нахлынула тьма.

Х
Ничего и после

54

Обеспечив себя всем необходимым на случай долгого бдения около дома на Калибан-стрит – всяким чтивом, едой, питьем, – Марти вернулся туда и пронаблюдал за домом большую часть ночи в компании с бутылкой «Чивас Регал» и автомобильным радиоприемником. Только незадолго до рассвета он прервал свою вахту и уехал, вернувшись в свою комнату совершенно пьяным, где проспал почти Д° полудня. Когда он пробудился, голова казалась размером с аэростат, хорошенько накачанный газом, но впереди у него была цель на весь день. Никаких мечтаний о Канзасе – только факт существования того дома и Кэрис, запертой в нем.

Позавтракав гамбургерами, он вернулся на ту улицу и припарковал машину достаточно далеко, чтобы его не заметили, но достаточно близко, чтобы видеть, кто входит и выходит. Последующие три дня он провел на том же самом месте. Иногда он улучал несколько минут для судорожного сна прямо в машине; чаще возвращался в Килбурн и урывал себе час или два. Жизнь улицы стала ему знакома во всех своих проявлениях: он видел ее незадолго до рассвета, едва обретавшую твердую реальность; он видел ее в разгар утра – молодые женщины с ребятишками, деловые люди; и в цветистый полдень, и вечером, когда сахарно-розовый свет заходящего солнца заставлял ликовать кирпич стен и шифер на крышах. Частная и общественная жизнь калибанцев открылась ему. Ребенок в шестьдесят седьмом доме, чьим тайным пороком была гневливость. Женщина из восемьдесят первого, которая ежедневно принимала в доме мужчину ровно в двенадцать сорок пять. Ее муж, полисмен, судя по рубашке и галстуку, который приветствовал свой дом каждую ночь ударами в дверь, интенсивность которых находилась в прямой зависимости от времени, что провели вместе его жена и ее любовник за ленчем. И еще дюжина или две уличных историй, пересекающихся и расходящихся снова.

• Предыдущая
• 98/147
• Следующая