Случай в Момчилово [Контрразведка]

Оглавление

Но разве на свете одна синяя перчатка? А если другой такой нет, то где эта единственная и кто ее владелец?

Все же сделанные им открытия были важными звеньями в цепи событий, предшествовавших преступлению. У него не было оснований быть недовольным собой.

Спрятав свою находку, Аввакум вошел в чуланчик. Здесь, казалось, не было ничего такого, что обращало бы на себя внимание. Чучела животных и птиц месяцами не сдвигались с их мест — об этом говорила паутина, образовавшаяся вокруг них. Он уже собрался уходить, как вдруг взгляд его остановился на маленьком буром медвежонке. Он был совершенно чистенький — даже на подставке, к которой прикреплен, совсем нет пыли. Единственный чистый предмет среди множества окутанных паутиной и покрытых пылью — это не могло не привлечь внимания Аввакума. Значит, сравнительно недавно медвежонка касалась рука человека. Но почему среди стольких чучел животных один лишь бурый медвежонок удостоился такой чести?

Аввакум подошел к медвежонку и поднял его. Под деревянной подставкой находился продолговатый ящик. Аввакум зажег электрический фонарик и увидел на дне ящика кучку камней, разных по цвету и по величине.

Ничего другого в ящике не было. Но один камень, размером с кулак, был обернут листком, вырванным из ученической тетради, и перевязан красной шерстяной ниткой. Он лежал на самом верху кучки.

Аввакум просунул руку, взял камень и под желтым лучом фонарика прочитал: «Змеица, 7 августа».

Надпись была сделана нечетко, химическим карандашом.

«Какой-то минерал, найденный Методием Парашкевовым в урочище Змеица за пятнадцать дней до происшествия в Илязовом дворе», — подумал Аввакум. Подержав камень в руке, он положил его в ящик, на прежнее место, и поставил медвежонка так, как он стоял.

Начал моросить дождик.

Серые тучи лизали своими косматыми языками голые осыпи Змеицы. В открытое окно проникал холодный воздух, напитанный запахом хвои и влажной земли.

В доме было тихо и как-то очень пусто и тоскливо.

По телу Аввакума пробежал озноб. Чувство одиночества, казалось, проникало в его душу вместе с резким холодом. «Я должен обязательно уснуть», — подумал он. Аввакум укутался с головой своим плащом и закрыл глаза. Капельки дождя словно бы ощупывали оконные стекла, и этот слабый звук делал тишину еще более тягостной.

Его разбудил тихий стук наружной двери. В сенях раздались шаги. Он прислушался и узнал по ним Балабаницу. Ему больше не хотелось лежать в темноте. Он зажег лампу, открыл шкаф и стал приводить в порядок свою одежду. На кровати остался один только плащ. Под его подкладкой были два глубоких кармана, в которых Аввакум хранил нужные ему вещи: веревку, запасную батарейку для карманного фонаря, пачку патронов и маленькую, но прочную стальную лопатку в кожаном футляре.

За окном продолжал моросить дождь.

Аввакум распахнул обе створки, накинул на плечи плащ, сошел вниз и остановился в сенях. Он кашлянул.

Через секунду дверь отворилась и в освещенном проеме появилась Балабаница.

— Чего же это ты стоишь в сенях? — удивленно спросила она Заходи, погреешься, смотри, какой я огонь развела!

Пламя очага за ее спиной то вспыхивало, то словно замирало. Аппетитно запахло печеным картофелем.

— Спасибо, — сказал Аввакум. Он вдруг почувствовал голод и сглотнул слюну. — Я настроился уходить. А то бы с удовольствием зашел к вам погреться.

Балабаница продолжала стоять на пороге.

— Подожди немного, пока перестанет дождь, — сказала она.

— Впрочем, верно, — усмехнулся Аввакум. — Почему бы мне не переждать? Дождь скоро прекратится.

Он сел у очага и с наслаждением протянул к огню руки. Затем достал трубочку и, набив ее табаком, закурил.

Пока Балабаница сновала по комнате, готовя ужин, Аввакум по привычке осматривал домашнюю утварь, непрестанно вслушиваясь в мягкое шлепанье босых ног хозяйки.

Комната была просторная, вдоль стен тянулись полки, у входа на железных крючьях висели два медных котла. В левом углу темнела открытая дверь — там, вероятно, была спальня. Он вспомнил, что окно ее выходит туда, где в глубине сада видны заброшенные хозяйственные постройки.

— Послушай, Балабаница, а тебе не холодно босиком? — спросил Аввакум.

Она на мгновение приостановилась. Казалось, эти слова ее очень удивили.

— Мне, холодно? —она посмотрела на свои ноги, неизвестно зачем приподняла юбку и весело засмеялась. — С какой стати мне будет холодно! Придумал тоже! Я привыкла, — и, опустив юбку, кивнула головой в сторону, где стоял накрытый стол. — Ну, давай будем ужинать, а то остынет. Угощать, правда, мне тебя нечем — одна ведь я одинешенька.

Чтобы не обидеть вдову, Аввакум сразу же подсел к столу. Перед ним стояла глубокая тарелка с печеным картофелем, брынза, яичница на сковороде и большая миска простокваши. Посередине горкой лежали ломти хлеба.

— Как говорится, одной головке и обед варить неловко, — вздыхала Балабаница, энергично уничтожая яичницу. — Пока бедняга Методий был здесь, он часто составлял мне компанию, не брезговал, сам он тоже бобылем жил. Бывало, и баницу испеку, и то, и другое сготовлю, а как его взяли — все ни к чему. Ем всухомятку, куски в горле застревают.

Аввакум, правда, не заметил, чтобы у нее куски застревали в горле, она ела с завидным аппетитом, и лицо ее выглядело очень свежим.

— Скажи, Балабаница, — спросил Аввакум, — к Методик» часто захаживали гости? Когда я был холостяком, ко мне по десятку вваливались каждый вечер.

— Да что ты! — Балабаница тряхнула головой. На лоб ей упала черная прядка волос, но она не подняла руки, чтобы отбросить ее. — Какие там гости! Никто не приходил к Методию. У него доброе сердце, только он, бедняжка, нелюдим. Как и я.