Смерть за стеклом

• Предыдущая
• 26/101
• Следующая

Гарри, Джаз, Сэлли и Келли громко заржали, Хэмиш и Мун улыбнулись. Красная от злости, с чайником в руке, Лейла прикусила губу, а Дэвид закрыл глаза, словно черпал силы из собственного внутреннего мира.

Потом Хэмиш похвастался кельтским крестом на руке. И вот наступила очередь Дэвида.

– У меня всего одна татуировка, – начал он таким тоном, словно сам этот факт свидетельствовал об изысканности вкуса и утонченности восприятия. – Но зато прекрасная. – Он приподнял штанину широких шелковых брюк и обнажил голень. Вокруг нее тремя кольцами вились начальные строки монолога «Быть или не быть…» из «Гамлета». – Никаких бабочек, тибетских закорючек, которые на поверку всего лишь список покупок в бакалее, или злобных драконов. Вместо этого – самое доходчивое выражение абсурдности человеческого бытия, какое только знала бумага.

– В данном случае кожа, – поправил его Джаз, но Дэвид проигнорировал замечание.

– Экзистенциализм. За три столетия до того, как экзистенциализм был выдуман. Гуманизм в жестоком варварском мире. Лучик света, который с тех пор озарял столетия.

– Ну хорошо. А почему монолог написан на ноге? – спросил от имени всех Джаз.

– Потому что он спас мне жизнь. – Ясные глаза Дэвида смотрели не мигая, с неподдельной искренностью. – Переживая мрачные времена и не видя возможности продолжать существование, я пришел к мысли покончить счеты с этим миром. Поверьте, я решился на самоубийство.

– Решился, но не осуществил, – хохотнул Гарри. – Забавно.

– Не осуществил. Вместо этого я трижды за долгую ночь прочитал от корки до корки «Гамлета».

– Круто! Я бы предпочел укокошить себя, – заявил Гарри, но Дэвид пропустил это мимо ушей.

– Печальный принц, подобно мне, замышлял страшный акт самоубийства. Но возвысился над грешными мыслями и обрел высшее благородство.

– И поэтому ты остался в живых? – спросила Мун. Она явно хотела поддержать Дэвида в его исповеди. – Что бы с тобой ни было, все равно хуже, чем у Гамлета, быть не могло.

– Помню, помню, проходили в школе, – снова встрял в разговор Гарри. – Согласен, хуже «Гамлета» ничего не бывает.

– Заткнулся бы ты, Гарри! – возмутилась Мун. – Дэвид понял, что я хотела сказать. Правда, Дэвид?

– Понял и отвечу тебе так: и да, и нет. Не вызывает сомнений, что метания печального принца многому меня научили. Но я отказался от самоубийства не поэтому: просто, читая трагедию, я понял, что не желаю покидать мир, в котором столько красивого: стихотворный слог Шекспира, или цветок, или заря, или запах свежеиспеченного хлеба.

– Ты меня совершенно заморочил, – призналась Мун. – При чем тут, к черту, какой-то хлеб?

– Я верю, Мун, коль скоро человек открыт для красоты, он признает возможность прекрасного в любой из вещей. Поэтому я решил навсегда запечатлеть на себе слова молодого принца датского, который произнес их в миг своей самой глубокой печали. И таким образом напоминать себе, что мир красив, и отчаиваться в нем – значит наносить обиду Всевышнему.

Джаз хотел сказать Дэвиду, чтобы тот не слишком гнал волну, но промолчал: было в этом парне что-то неотразимо привлекательное, а в его колоссальном обмане откровенно вопиющее. И Джаз неожиданно почувствовал, что тронут.

Никто не знал, как себя повести. В очевидной искренности любви Дэвида к самому себе было нечто манящее. От такого истинного чувства нелегко отмахнуться. Оно начинало казаться почти благородным. И «арестанты» никак не могли решить, что им думать о Дэвиде. Все, кроме Келли.

Режиссеры пропустили эпизод, сконцентрировав внимание на общем плане, где Келли была спиной к камере. Однако полиция имела весь отснятый с разных точек материал, и хотя бы в этом детективам повезло. Один из операторов вел съемку в противоположном направлении, и, на счастье, запись не стерли. На экране возникли Келли, Хэмиш и Мун на оранжевом диване.

Келли улыбалась, весело и лукаво – весьма странная реакция на рассказ Дэвида, каким бы напыщенным он ни был.

– Она видела его татуировку раньше, – заключил Хупер.

– Пожалуй, – согласился инспектор.

День тридцать четвертый
10.00 утра

Пока остальные полицейские отправились проверять по Интернету и при помощи голосовых декодеров загадочную фразу «Один носатый корги», Колридж и его ближайшее окружение отвлеклись на время от Дэвида и вернулись к Вогглу.

– Зрителям подавали материал таким образом, что они вполне могли решить, будто во вторую неделю в доме находился всего один «арестант» – Воггл. – Колридж листал эфирный дайджест, который подготовила Триша с помощниками. – Воггл, Воггл, Воггл и опять Воггл!

– Да, сэр, – отозвалась Патриция. – Он очень быстро стал чем-то вроде национального феномена. Страна поделилась надвое: одни постоянно говорили о Воггле, другие пытались выяснить, кто таков этот Воггл, о котором все говорят. Помните?

– Очень смутно, констебль.

– Чем более вызывающе он себя вел и чем категоричнее отрицал свой вызов, тем сильнее нравился зрителям. Это что-то вроде сумасшествия.

– Никогда не забуду, как он ловил в своих патлах блох, – заметил другой констебль. – Мы сидели в пабе, и вдруг на экране такое. Отпад!

– Отпад, когда смотришь со стороны, – возразила Триша. – И совершенно невыносимо, если живешь с подобным типом под одной крышей. Из-за этих блох тогда чуть все не кончилось. И жаль, что не кончилось, – никого бы не убили.

– А нам бы не пришлось смотреть этот мучительный бред, – добавил Колридж. – Неужели садисты из «Любопытного Тома» не снабдили «арестантов» средством от блох?

• Предыдущая
• 26/101
• Следующая