Александр и Алестрия

Оглавление

Два маленьких мальчика входят в храм Аполлона. Мраморный бог смотрит на них. Они раздеваются и целуются.

Пышногрудая женщина с длинной косой стоит на балюстраде и машет рукой. Она плачет.

В огне возникает город с крашеными степами домов, на улицах тесно от лошадей и людей. Мимо проплывают дворцы, лица евнухов, продажных женщин.

Грязные улицы, проливные дожди, обледеневшие дороги, невыносимый холод! Мертвецы оскальзываются на огнях, их тела изуродованы ранами, одежда превратилась в лохмотья. Столбы дыма поднимаются в небо и рассеиваются. Я вижу разрушенные стены, богатые пиры, лица пьяных солдат. Из разверстой шеи быка высыпаются фрукты и овощи. Голые мужчины и закутанные в покрывала женщины сплетаются в объятиях, извиваются и исчезают. Образы, промелькнувшие в пламени, составляют существо Александра. Александр — это горные перевалы, перейденные вброд реки, выжженная земля. Александр в пыли, в облаках, в пепле.

Кто-то зовет меня: «Александр, Александр!»

Это голос женщины. Он чистый и нежный, но я его не знаю. Он не похож на тоскующий голос моей матери. Нет, это не он. Олимпия далеко. Я сбежал от нее, она не дотянется до меня, не сожмет в объятиях, не поцелует в лоб, не погладит по волосам, не уложит в свою постель, чтобы плакать над моей судьбой и радоваться ей. Голос принадлежит другой женщине. Он простодушный и храбрый, он любит меня, ему ничего от меня не нужно. Он ищет меня и зовет, чтобы провести в другой мир, где я буду избавлен от пламени и наваждений.

Как ее зовут? Где мы встретились? Как она отыскала меня в пламени? Вопросы остаются без ответов. Впрочем, к чему мне ответы? Нужно следовать за голосом. Нужно доверять ему. Александр побежден.

Стрела с силой врезается мне в лоб. Огни гаснут. Я лечу в голубом прозрачном пространстве. Лечу к свету, и мое сердце полнится радостью. Я улыбаюсь, каждая частичка моего тела улыбается, и я слышу улыбку Вселенной. Я в другом мире, куда путь огням закрыт. Торжественная музыка звучит во мне и в каждом луче света.

Белые огни образуют гигантский портал. Я приближаюсь к нему. Я — маленькое тело, жаждущее жизни, я жду, когда двери распахнутся и начнут раздавать души.

Дверь превращается в окруженное золотым сиянием лицо. Оно похоже на лицо Филиппа, моего отца. Но он не кривой. У него два глаза, и они голубые. На лице нет ни морщин, ни шрамов. С этого лица стерты все следы земных страданий. Оно сияет добротой. Это не Филипп, это бог, принявший облик моего отца, чтобы говорить со мной.

Он говорит: «Возвращайся на землю. Книга твоей судьбы еще не дописана. О, тело без души, вернись к своей душе, оставшейся на земле ради любви к женщине».

Я склоняю голову и низвергаюсь вниз. Я лечу по воздуху, дует ветер, синь сменяется белизной, белый цвет сгущается и темнеет. Я рассыпаюсь, становлюсь единым существом и снова раскалываюсь. Я вращаюсь и плашмя падаю на землю.

Я открываю глаза. Огоньки свечей дрожат и потрескивают.

Какой-то человек выбегает из палатки.

«Царь жив! Царь открыл глаза!»

В ответ зазвучали восторженные крики. Мимо стола, на котором я лежал, проходили люди. Я узнал Гефестиона, Кассандра, Багоаса и всех моих спутников. Потом мужчины отошли в сторону, и воцарилась тишина. В палатку вошла женщина. Она приподняла край покрывала и наклонилась ко мне. Я испил ее дыхания, как воды. Я напился ее жизнью, как медом. Она обняла меня, и я погрузился в нее, как газель в реку.

Алестрия… Я вернулся ради нее!

11

Слава, богатство и война больше меня не занимали. Ни пурпурная туника с вышивкой в виде трех фениксов, в которую облачал меня Багоас, ни золотой венец, возложенный на меня Гефестионом, не радовали и не возбуждали. Марширующие фаланги, сверкающие наконечниками копья, лошади в парадной упряжи, сотни тысяч мужчин, ударяющих в щиты и выкрикивающих мое имя — «Александр! Александр! Александр!» — вызывали скуку. Я уподобился мужчине, познавшему наслаждение, герою, совершившему все земные подвиги, Одиссею, обретшему Итаку: пережитое больше меня не интересовало.

Гефестион повсюду сопровождал меня. Я ходил, опираясь на Багоаса. Я старался держаться прямо. Солнце ослепляло меня. Ветер леденил сердце. Военные парады пугали. Я предпочитал оставаться в полумраке шатра. Тишина успокаивала гемикранию, но боль разливалась по всему телу. Гефестион поил меня маковым отваром, и я засыпал. Потом он давал мне другое снадобье, чтобы я проснулся. На Совете генералы спорили и ссорились, и все требовали вмешательства Александра. Я им улыбался.

Я плохо помнил наш поход. Я не понимал ни слова из того, что они говорили. Их пылкие речи и жаркие споры казались мне то смешными, то скучными. Я не произносил ни слова. Я разучился говорить. Великий оратор Александр не мог сложить ни одной фразы. Я возвращался в свой шатер и опускался на ложе.

Дни проносились мимо, как стаи улетающих птиц. У меня не было ни сил, ни желания ловить их. Дабы показать солдатам, что Александр поправился, Гефестион организовал две вылазки. Оба раза солдат вели в атаку мои двойники. Сыграв спектакль, Гефестион уступал настояниям генералов и командовал отступление. Я сидел в шатре и слушал взволнованные, сбивчивые речи Гефестиона, но его слова не находили отклика в моей душе. Все эти ничтожные события не могли взволновать меня. Я широко улыбался, пытаясь передать Гефестиону свои мысли. Он вздыхал и оставлял меня одного.

В понимании Гефестиона раньше я был сильным, а теперь стал слабым. Я больше не мог ни сражаться, ни размышлять.

Я же ощущал все иначе: я был слаб, а теперь обрел силу. Ненависть, ревность, страх, что другие опередят тебя, боязнь поражения исчезли. Суетность земного мира больше меня не задевала. Я не отбывал наказания жизнью. Я жил.