Ave Caesar! (Дело о римской монете)

Оглавление

– А мы можем сделать из этого вывод, что и Грачев, и Меригин принимали один и тот же препарат?

– Так далеко я бы, пожалуй, заходить не стал, но, скорее всего, оба принимали лекарственные средства, как минимум принадлежащие к одной и той же группе.

– А это не может оказаться простым совпадением?

– Вообще-то может. – Голос Семенова утратил былую уверенность.

– Тем более что Грачев и Меригин проживали в разных районах, а значит, были приписаны к совершенно разным поликлиникам.

Семеныч в ответ изобразил нечто отдаленно похожее на неуклюжий реверанс.

– Все, чем могу…

* * *

По трезвому размышлению Глеб уже нисколько не сомневался, что Валеева нарочно устроила весь этот кавардак и что Клюев – всего лишь пешка в задуманной ею партии. Что же делать? Он еще и еще раз прокручивал варианты ответных шагов, но ничего по-настоящему толкового в голову не приходило – осторожная Валеева наверняка заранее перекрыла любые очевидные пути противодействия. Остается только ректор, но эту возможность Глеб уже использовал.

Обвинять Буре в злоупотреблении ненормативной латынью было просто смехотворно. Из уст профессора, к слову, прекрасно осведомленного как обо всех дошедших до нас древнеримских ругательствах, так и об их более поздних западноевропейских родственниках, ничего сильнее, чем cacator, услыхать было решительно невозможно. Этим латинским словом, означающим «засранец», Буре называл окопавшихся в научной среде бездарей, а также мельтешащих на телеэкране проныр-политиков. Ни к коллегам, ни тем более к студентам безупречно воспитанный Буре никогда не применял подобных эпитетов. А ведь его любимая латынь всегда славилась бранным лексиконом. Достаточно почитать стихи Катулла, современника Юлия Цезаря, обращенные к консулу Аврелию и коллеге по цеху по имени Фурий, где величайший из римских поэтов, не стесняясь в выражениях, обещает при встрече вступить в интимную связь с задницей первого и устами второго. Хотя видно, что сквернословит Катулл с явной оглядкой на вечность собственного наследия и сдержанно называет консула «патиком», то есть существенно облегченной версией злосчастного выражения, накарябанного Клюевым на доске.

Глеб, усмехнувшись, задумался о том, что превосходство русских ругательств над заграничными – не более чем расхожий миф. Верить в такое в наше время могут только малограмотные люди, совсем не знающие языков. Даже относительно приличная латынь и та выглядела предпочтительней с точки зрения богатства и вариативности выражений, не говоря уже о современном испанском и прочих дальних родственниках родной речи Катулла. К примеру, то, что по-русски пишется тремя буквами на каждом заборе, у темпераментных испанцев имеет тридцать – сорок синонимов. Вот на какую высоту матросы Великой Армады вознесли унаследованный их предками язык Плавта и Горация!

Хотя, конечно, русский мат – тоже далеко не последний на этом вселенском поле брани. Глеб даже прикинул про себя что-то вроде небольшого эссе. Стольцев никогда не был завзятым сквернословом, но любил расставлять по полочкам даже не особо нужные знания.

Это ничего, что самое древнее письменно зафиксированное славянское матерное выражение датируется лишь тысяча четыреста тридцать вторым годом, а ругательство, так не к месту процитированное Клюевым, римские подростки выцарапывали на стенах Вечного города еще двадцать веков тому назад. России, если верить летописям, тоже есть чем гордиться. Разве в анналы истории не вошли большой и малый «загибы» Петра Великого?

На ум Глебу пришел еще один любопытный, хотя и непроверенный факт: в тысяча шестьсот восемьдесят шестом году царица Софья Алексеевна помиловала человека, которому вменяли в вину два тягчайших по тому времени греха: сквернословие и игру в шахматы. Грехи в ту пору считались равноценными. И пойди история по иному, альтернативному пути, сейчас на заборах, вполне возможно, писали бы не слово из трех букв, а похабное «е2–е4».

Как бы там ни было, а русские ругательства пусть и уступают иным зарубежным соперникам в витиеватости, но по-своему уникальны.

Свой мысленный панегирик отечественной нецензурщине Глеб закончил словами Буре, считавшего, что мат в русском языке играет роль метронома – он задает речи нужный ритм и темп. Исходя из этого постулата, щедро сыплющий меткими определениями Борис Михайлович в свое время вывел лапидарную формулу: «русский язык – это матерные частушки, написанные белым стихом» – смелый и не столь уж далекий от исторической правды афоризм. В конце концов, разве неконтролируемая тяга к выкрикиванию нецензурных слов, во всем цивилизованном мире признаваемая болезнью и проявлением так называемого синдрома Туретта, не является у нас на родине поведенческой и речевой нормой?

Весьма удовлетворенный изяществом этих умозаключений, Стольцев снова с тоской вспомнил, что так и не придумал, как же вызволить Буре из капкана, так ловко расставленного Валеевой. Он и не подозревал, что помощь придет с совершенно неожиданной стороны.

* * *

На перемене между первой и второй парой Глеб столкнулся в коридоре с Зинаидой Беляк.

– Меня допустили к сессии! – почти взвизгнула она.

– Я в курсе, – широко улыбаясь, сообщил Глеб.

– А еще мне нужно с вами посекретничать, – заговорщицки прошептала Зина и показала на широченный подоконник – излюбленное место сбора прогуливающих лекцию студентов.

Уютно устроившись на подоконнике-диване, Зина поведала Стольцеву историю, рассказанную ее извечной соседкой по лекциям Аней Ганиной. В порыве раскаяния Аня призналась, что предала ее, назвав Валеевой имя автора карикатуры. Но любопытнее всего было то, что, по словам Ани, заведующая заставила ее написать жалобу на профессора Буре.