Служба Радости

Оглавление

Третье откровение приходит, когда не можешь остановиться. Когда боль в истертом влагалище опускает на грешную землю, но смешивается с наслаждением, и ты терпишь. Когда грязный бородатый подонок, которому на тебя наплевать, пыхтит сверху, давит двухсоткилограммовым весом, у самой в правой руке кубок с вином, а в левой — куриная нога. Когда кожа на животе лопается от пережора, когда блюешь, чтобы освободить место, когда розовый свет сменяется алым…

Только тогда понимаешь — милочка, а ведь это не рай! Бесконечное совокупление и услада всех возможных страстей уже давно надоела, но ты не можешь остановиться. Ты жрешь, пьешь, вкалываешь в вену иглу за иглой, сношаешься, и приходит боль. В аду регенерация возрастает многократно — подарок к чувствительности. Раны заживают в десятки раз быстрее, но что с раковыми опухолями или сердцем, заплывшим жиром? Что с венерическими болезнями, что с отвалившимся от сифилиса носом? Боль смешивается с удовольствием, порождая чудовищной силы коктейль, а ты не можешь остановиться. И умираешь. Вот только умерев, ты спускаешься на круг ниже. А там уже вспоминаешь Линт, как островок спокойствия, который не вернуть…

Манада ненадолго задержалась в Нэт-Те. Может быть, даже видела там Жюбо. Упав в зловонное море чистого дерьма, ее почти сразу сожрала какая-то огромная зверюга. Слава Гоябе, она не запомнила вечность, пока ее переваривали. Регенерация и чувствительность после каждой смерти увеличивается, и это, наверное, очень больно, когда тебя медленно разъедает желудочный сок, а потом выкидывают в море, чтобы пополнить его содержимое. Ну а дальше Хора, где умереть уже не так просто, где даже пепел может жить, страдать и стенать…

* * *

Отразившись в маленьком зеркальце на боку кареты, лучик солнца попал в глаза Манаде. Яркая вспышка уничтожила образы ада. Она подумала: 'Хорошо бы, если навсегда', - но понимала, что никогда не забудет пекла. Она повернула голову, взглянула на Жюбо. В мутности глаз она увидела отражения той же вековечной грусти, что, наверняка, притаились и в ее глазах. Мертвец показался таким родным, таких хорошим, потому что знал… Он видел, страдал, корчился от боли и понимал: нет ничего хуже этого, и даже грязная работа на побегушках у непонятного Мастера — ерунда! Нет ничего хуже ада, нет ничего хуже ада, нет ничего хуже ада!!! Если бы Манада могла, повесила бы эту надпись на небо и подсвечивала по ночам. Чтобы живые помнили: все ваши грусти, обиды и неприятности — фигня. Важные вещи начнутся после… в том, что будет, а не в том, что есть или было.

Значит, вот ты какой, Жюбо Анортон Гует. Такой же. Ничуть не хуже Манады, и ничуть не лучше. Просто оставленный адом ожог зарубцевался, а потом на нем даже волосы наросли. Его вроде бы не видно, но он там. Наверное, шрамы из пекла иногда открываются, словно стигматы, тогда Жюбо превращается в безжалостную сволочь, в убийцу, в… курьера Службы Радости. Но всеми силами Жюбо пытается изжить из себя ад. Даже Обезболиватель старается изжить. Ведь, что есть Обезболиватель? Всего лишь маскировка, камуфляж для души. А душа-то та же. Отравленная адом душа. Душа, из которой вытравили все человеческое. Мораль, разум, понятие, что есть в жизни что-то большее, чем чувство 'когда не больно'. Вытравить все это из человека очень просто, достаточно заставить страдать. Или полностью обезболить. И как трудно вернуть умение сострадать. Как тяжело сопротивляться Обезболивателю. Как тяжело стать снова человеком. И человеком быть…

Городок Благодарный взглянул на них в половине второго дня. На небе собрались тучки, окрасив округу в серые тона. Впрочем, вряд ли ясное солнышко смогло бы приукрасить сие поселение. Уныние как будто прописалось в стандартных пятиэтажках или трехэтажках. У уныния в этом городке, небось, даже паспорт есть с печатью… По улицам бродят мрачные, небритые личности, возле торговых лавок собрались очереди. Птички летают низко, выводят фортели, словно пьяные, и даже комары тут — пьяные, потому что ночью всласть попили крови местных алкашей.

Жюбо попросил отвезти их к постоялому двору, что извозчик и сделал. Расплатившись, мертвецы вышли, осмотрелись. Когда-то красная крыша неприветливо таращилась на них, немытые окна притаили темноту запустения.

— Странный город, — сказала Манада.

— Почему?

— Все какое-то грязное и противное…

— Это ты просто не видела грандиозные постройки седьмой эпохи. Гарантирую — от них вообще можно сойти с ума. А это — обычный провинциальный город. Хотя, конечно, однообразный. Ну, войдем.

Ржавый забор отделял внешний мир от гостиницы, как заключенного ограничивает клетка. На первом этаже расположился ресторан, но еда мертвых не заинтересовала. Войдя, они обнаружили старую стойку и пустое фойе. В углах собрались паутиновые сети, в которые можно смело поймать не то, что насекомое, но и мелкую рыбу. Пол уже давно обшарпали тысячи грубых подошв. Пыль медленно летала под толком, и казалось, до чего тут ни дотронься — скрипнет.

— Э-ге-гей! — крикнул Жюбо. Ответом ему стало дребезжание плохо затворенных окон.

— Может, это здание уже не работает? — предположила Манада.

— Возможно. Есть кто живой?!

Живые точно есть — по ступеням пробежала жирная крыса. Да и тараканы на регистрационной стойке — точно живые. Где-то справа послышалось рычание человеческого горла, пытающегося прочистить воздуховод от мокроты. Вскоре из двери в ресторан появилась человеческая морда и осведомилась:

— Чего надо?

Мужчина неопределенного возраста — промежуток между тридцатью и пятидесятью — с недельной щетиной, короткими волосами и глазами, принадлежавшими не гомо сапиенс, а скорее, лабораторной мыши. Мертвые не чувствовали запаха, но могли представить: из кривого рта несет, как из винного погреба.