Товарищи офицеры. Смерть Гудериану!

Оглавление

С полчаса поручик издалека наблюдал в бинокль за расположением шестой гаубичной, опасаясь засады, однако никакого подвоха не было: батарея погибла. Вот только уничтожили ее весьма странным образом… Побродив по позиции, Николай Павлович убедился, что батарею – в отличие от «соседки» – не бомбили с воздуха и не закидывали артиллерийскими фугасами. Все четыре шестидюймовки так и стояли неповрежденными, даже прицелы и замки на месте. Да и боеприпасы у них еще оставались, складированные в штабеля снарядных ящиков. Немного, но оставались. И самое главное – на земле обнаружилось множество стреляных гильз от немецких автоматов. Именно автоматов, а не карабинов, являющихся основным стрелковым оружием линейных частей вермахта. Гильз от советских трехлинеек почти не встречалось: сопротивления застигнутые врасплох артиллеристы практически не оказывали.

В общем, после осмотра позиции поручик сделал однозначный вывод: обслугу гаубиц внезапно атаковало некое подразделение, имеющее целью не столько уничтожение батареи, сколько захват личного состава. А уж когда он обнаружил в десятке метров тела погибших красноармейцев, аккуратно разложенные на траве, все и вовсе встало на свои места. Немцы искали кого-то конкретного, а всех свидетелей безжалостно уничтожали. Уцелевших после атаки и сортировки добивали контрольным выстрелом в голову, предварительно забирая документы: карманы гимнастерок оказались вывернуты у всех убитых. Единственным исключением стал комиссар, которого Гурский опознал по нашитой на рукаве звезде: его не застрелили, а закололи, пригвоздив к стволу сосны двумя трехлинеечными штыками, вбитыми прикладами на треть длины.

О том, кого именно искала немецкая штурмовая группа, ни у поручика, ни у меня сомнений не оставалось. Что ж, похоже, правы оказались именно те историки моего времени, что рассматривали версию о силовом захвате сына Сталина немецкой спецгруппой: судя по рассказанному поручиком, Яков Джугашвили в плен определенно не сдавался. И то, что он все же был захвачен немцами, вовсе не случайность. Да и на батарее, скорее всего, все же имелся предатель или немецкий агент. За ним целенаправленно охотились – и, увы, эта охота увенчалась успехом.

А мы опоздали…

Хотя, если уж честно, мы и не могли успеть. Нас опередили еще до того, как я узнал, какое сегодня число и вспомнил о витебских событиях середины июля одна тысяча девятьсот сорок первого года…

Короче, к стоянке отряда мы подходили в весьма мрачном настроении – не знаю, как поручик, но я уж точно. Вот и все, конец моим радужным надеждам на бескровную легализацию в этом времени. Теперь или партизанить по тылам – в принципе у нас это недурно (тьфу ты, набрался от Гурского словечек!) получается, – или выходить к своим, где ждет неминуемый и определенно сложный разговор с сотрудниками особого отдела. Недолгий разговор, скорее всего, поскольку ни я, ни поручик даже понятия не имеем о прошлой жизни тех, чьи имена и документы присвоили. Да и в нынешних реалиях откровенно «плаваем»: достаточно спросить любого из нас, сколько стоит булка хлеба или бутылка водки – и все, вакантное место гитлеровского диверсанта занято. Точнее, два места.

Узнав знакомую балочку, заросшую густым ивняком, Гурский коротко свистнул, имитируя какую-то неведомую мне ночную пичугу, привлекая внимание старшины. Услышав в ответ приглушенное совиное уханье, улыбнулся и уверенно потопал вперед, не опасаясь напороться на выстрел. Феклистов встречал нас с немецким автоматом в руках:

– Ну, дык, с возвращеньицем, стал быть. Удачно сходили?

– Как сказать, – буркнул Гурский, устало усаживаясь на землю и приваливаясь к комлю дерева. – Живы остались – и ладно.

– Слыхал стрельбу, слыхал. Ночью звук-то далече разносится. – Усмехнувшись в усы, старый артиллерист вопросительно взглянул на меня. – Да и бочина у командира вон, вся кровушкой пропиталась. На германцев напоролись?

Пожав плечами, ответил:

– Было дело, Архип Петрович. Но отбились, сам видишь, заодно и шестерых немцев положили. Ты вот что, старшина, Валюшу тревожить не стоит, пусть до побудки отдыхает, а вот ее медицинскую сумку принеси. Перевяжу командира.

– Сделаем, – степенно кивнул тот. – Заодно посты проверю, в аккурат менять пора. А лейтенанта-то будить?

– Якунова? Нет, пусть пока отдыхает, закончу с перевязкой, сам растолкаю. Ступай.

Как следует обработав рану – поручик шипел от боли и сдавленно матерился под нос, – я наложил повязку и, заставив Гурского сделать пару глотков спирта, устало присел рядом. Поначалу поручик пить не хотел, так что пришлось провести короткий ликбез относительно того, что сейчас для него алкоголь – исключительно противошоковое и анестезирующее средство, а вовсе не то, что он подумал. Хлебнув следом из танкистской фляги – ну не фрицевский же эрзац-шмурдяк с гордым именем «шнапс» пить? – я несколько секунд молчал, наслаждаясь разливающимся в брюхе теплом, затем, вспомнив кое о чем, вернул поручику брошку:

– Держи и больше никому не отдавай. В мистику я не верю, поскольку человек верующий, но факт, как говорится, остается фактом. Отдал ее мне, вот и получил пулю в бочину. Так что храни при себе, как матушка и советовала.

– Спасибо. – Поручик бережно взял брошку, привычным жестом провел пальцем по поверхности алого камня и убрал в левый карман гимнастерки, поближе к сердцу.

А я задал давно интересующий меня вопрос. Шепотом, разумеется:

– Слушай, ваше благородие, вот не дает мне покоя та шишка, что должна куда-то там проехать. Ты на фронте человек опытный, не то что я: как считаешь, что ж такого могло случиться, если фриц рискнул затемно в путь отправиться? Ночью они не воюют и по дорогам, тем более таким захолустным, не шляются, поскольку боятся, отсюда и вопрос.